Я смотрелась в него, и такие рожи получались… Как вспомню – смешно…
– Соня, – сказала Ира еще тише, – а я долго лежала в санатории в гипсе… В палате тихо. Никто не заходит, кроме врачей. И так каждый день. Раз, помню, залетела в палату моль…
– Моль?
– Ну да, обыкновенная моль. Ой, Соня, как мы все радовались. Одна девочка даже чуть не упала с кровати. Потом мы целый месяц говорили об этом. Когда я хочу вспомнить что-нибудь очень радостное в своей жизни, вспоминаю эту моль.
Сонька обняла Иру, погладила ее голову:
– Ты не думай про эту моль, Ира… Ладно?
– Почему? Потом я видела и павлинов в зоопарке, и попугаев… Но это все не то. Просто тогда мы не могли никуда пойти, ничего потрогать, увидеть… А кино – это не то. Кино нам часто показывали, учителя каждый день приходили… А я помню моль…
– Какие мы с тобой дуры: я – про самовар, ты – про моль…
Они стали тихо смеяться, потом все громче и громче, потом, зажимая ладошками рты, и наконец расхохотались так, что проснулись Марина и Оля.
– Вы что? Днем не насмеялись? – Оля терла кулаками глаза, зевала.
А Марина сразу заинтересовалась:
– Мне тоже расскажите. Сами шепчетесь…
– Да так мы, – ответила Ира. – Давайте спать. Сонька снова, засыпая, видела самовар. Он стоял на траве, а возле него кругами ходил дымчатый сибирский кот.
Сонька вновь, засыпая, видела маму и отца, она вновь была в своей семье, сидела за столом, о ее ноги терся пушистой шерстью кот. Самовар тихо посвистывал, внизу, сквозь решеточку, виднелись алые угли.
Она заснула со счастливой улыбкой.
Утром Сонька пыталась припомнить свои сновидения, но не могла. И лишь по необычной охватившей ее легкости, по беспричинной радости, переполнявшей ее, догадывалась, что сон был светел, радостен и ярок.
Сон порой представал как счастливый край, населенный случайными существами, случайными встречами и странными, в реальной жизни еще не пережитыми восторгами, будто приходили они, эти восторги, из будущей ее жизни, из будущих дней, черед которым еще не пришел по обычному, существующему в яви календарю.
Сонька думала о своих друзьях. Ира, Марина, Оля, Игорь, Рыжик, маленький Филя – все они были разные, все по-своему ей нравились, и она уже сейчас понимала, что всем им жизнь готовит разные дороги.
Думала и об учителях. Ей нравился математик Вениамин Анатольевич. И вовсе не потому, что преподавал ее любимый предмет, а просто так. Нравился Иван Антонович, сухой, строгий, всегда спокойный, всегда и со всеми одинаково внимательный и где-то глубоко добрый-добрый.
Любила же она лишь Эмму Ефимовну. Она сама хотела быть такой же, как эта высокая девушка с яркими юными глазами. И может быть, поэтому на уроках ее вела себя как-то несуразно. Порой ее удивляли собственные поступки.
* * *
Урок географии был последним. Эмма Ефимовна, обычно преисполненная терпения, давно покорившая класс своим легким характером, ненавязчивостью и столь дорогой детям искренностью, была чем-то раздосадована. Видимо, тем, что не рассчитала время и затянула опрос. Ученики отвечали вяло, блуждали указкой по карте, и это еще более сердило учительницу.
Зная, что допускает педагогический просчет, вызвала Игоря Смородина. Он вышел к доске, подтянул штаны и уставился в окно.
– Почему вы все сегодня так плохо подготовились к уроку? – спросила учительница.
– Я хорошо подготовилась, Эмма Ефимовна, – подала голос Кислицына. – Можно, я отвечу?
– Сиди ты, ради бога! – в голосе учительницы появилось раздражение.
Отправив Игоря на место, она вызвала Соньку:
– Ты расскажешь нам об островах…
Сонька огляделась. Шел последний урок. Класс устал. За окнами – знойный полдень. Ребята сидели понуро. Такие уроки нередки в конце учебного года, когда все кажется надоевшим, неинтересным.
Сонька облизала губы и начала:
– В море есть блуждающие острова. Их иногда можно увидеть, если встать рано утром. Иногда они видны вблизи, на них растут кактусы. Всякие кактусы: и маленькие, с мизинчик, и большие, как башни. Кактусы колючие. Но среди колючек бегают малиновые птички, собирают насекомых. А у самой воды растут пальмы, на некоторых – орехи…
Эмма Ефимовна, до сих пор слушавшая ответы лишь краем уха, повернулась к Соньке, длинные темные брови ее от удивления поднимались все выше и выше.
В классе постепенно стих шум. Все, затаив дыхание, слушали Соньку. Кто сидел, опершись подбородком на кулак, кто привалился плечом к соседу, кто, напряженно подавшись вперед.
– Орехи иногда падают вниз и раскалываются, – продолжала свой рассказ Сонька, – и из воды к ним выходят маленькие, величиной со спичку, людишки, пьют ореховое молоко и говорят о том о сем…
По классу словно прошел сквозняк, сонного равнодушия как не бывало – глаза ребят весело блестели. Эмма Ефимовна не понимала, для себя ли одной Сонька разыграла этот спектакль или для класса.
От рассказа Соньки она ощутила необъяснимое беспокойство, как будто нарушился привычный порядок вещей. Учительница понимала, что произошло нечто из ряда вон выходящее, но не знала, как надо на это реагировать, боялась допустить ошибку, педагогический просчет и молчала. «Что они за люди, эти дети? – думала учительница. – Странные какие-то существа. И правильно ли мы вообще ведем обучение?»
После уроков в учительской она в раздумье просматривала классный журнал. Напротив за длинным столом сидел математик Вениамин Анатольевич, проверял тетрадки, почти касаясь их носом, что-то невнятно бормотал, ухмылялся.
– Вениамин Анатольевич, – обратилась к нему Эмма Ефимовна, – я смотрю, вы ставите Боткиной по математике одни пятерки…
Математик поднял голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33