– Да еще какие! Ошибка – слишком мягкое слово; сообщничество с негодяями из генерального штаба, совершившими подлог, чтобы держать на каторге невинного, – этому нет прощения. Да, церковь до конца расплатится за это.
Симон смотрел на меня, раскрыв рот.
– Вы признаете Дрейфуса невиновным? Вот тебе на!
– Но, Симон, я признаю лишь то, что бросается в глаза, – тупой антиклерикализм Комба под стать тупому клерикализму, который царил и продолжает царить в нашем лагере; мы можем наблюдать это здесь, в нашем кантоне, как в капле воды под микроскопом: требование моей матери, чтобы арендаторы отдавали дочерей на обучение монахиням, положение учительницы светской школы, «барышни», которой чураются как прокаженной, а в церкви загоняют в угол.
Симон прошептал:
– Но тогда…
– Что тогда? Пусть не будет ни грана подлинного христианства у наших мнимых христиан, пусть получат они по заслугам еще на этом свете, это не меняет ничего в условиях задачи, поставленной перед молодым аббатом, жаждущим пробиться на первое место. Необходимо выбрать правильное направление с самого начала, взять курс на Париж, на духовную академию, затем, если возможно, на Рим. Главное, стать необходимым одному из тех, кто активно действует на церковной арене, им всегда нужна в помощь голова вроде вашей, «голова, в которой все умещается», как говорит моя мама. Они по большей части не слишком сильны в науке.
– Боюсь, что и я не сильнее.
– Не беда! Главное иметь «голову, в которой все умещается». Основы у вас есть, я полагаю? Томизм учение Фомы Аквинского, принятое ортодоксальной католической церковью

для повседневного употребления, то, что Донзак называет «непоколебимый томизм»…
Мы остановились на лугу, прямо против дома. Симон стоял к дому спиной и не видел, что на террасе маячат две черные грузные фигуры – мама и господин настоятель. Заметив нас, они поспешно скрылись.
– Разумеется, Симон, вам нужно будет как следует познакомиться с ересью, против которой вы собираетесь бороться, – с «модернизмом». Читали ли вы хоть немного Ньюмена, Мориса Блонделя, Ле Руа, Луази, Лабертоньера?..
Он жалобно признался, что едва знает их имена.
– Донзаку ничего не стоит дать вам полную библиографию.
– Но он ими восхищается?
– Да, но он не может не удивляться глупости и невежеству их противников, он знает, как следовало бы с ними спорить, стоя на точке зрения томизма. Он сумеет великолепно вооружить вас против них, причем так, чтобы ваша позиция не отдавала ретроградством. Впрочем, богословие – это только основа. Важно правильно выбрать себе специальность, например каноническое право, одним словом, какую-нибудь дисциплину в этом роде, тут я вам не советчик, так уж у меня устроена голова – в ней умещаются только определенные идеи.
Я свернул на аллею, ведущую к большому дубу, чтобы нас не могли увидеть из дома. Сумерки еще не наступили, но от реки потянуло прохладой. Симон теперь уже не пытался уйти. Хоть этого-то я добился. Он шел, опустив глаза, словно окаменев, в глубокой сосредоточенности: жесткое, мертвенно-бледное лицо без кровинки – не выделяются даже губы – с черной двухдневной щетиной на щеках, это лицо встает у меня перед глазами, когда я думаю о Симоне. Таким я увидел его, когда мы подошли к большому дубу. Он прошептал:
– Слишком поздно! Слишком поздно!
– Нет, не поздно, раз вы еще здесь.
Я сел на скамью, прислонившись к дубу. Он остался стоять. Мне почудился трепет надкрылий готового взлететь майского жука. Ах, удержать его, удержать во что бы то ни стало!
– Большой дуб, – сказал я, – помог мне сыграть забавную шутку с господином настоятелем…
– Вы позволяете себе шутки с господином настоятелем?
Я рассказал ему о своей исповеди седьмого сентября. Сначала он не хотел верить: «Э! Рассказывайте!» Он смеялся. Никогда я не видел, чтобы он так хохотал. Раньше чем приобщать его к «модернизму», придется научить его пользоваться зубной щеткой.
– Самое интересное, – сказал я, – что я действительно с детства придерживаюсь идолопоклонства!
Я прижался к божественному дубу щекой, а потом надолго прильнул губами. Симон присел рядом. Он уже не смеялся. Он спросил, не была ли эта исповедь кощунством.
– Нет, настоятель рассудил иначе.
– Он знал, что вы неповинны в других грехах?
Я не ответил. Симон пробормотал:
– Извините меня.
– Вам не в чем извиняться. Просто я не люблю говорить о таких вещах.
– Однако они связаны со всей этой историей, с нашим спором. Да, с тем, что господин мэр называет «грехом против природы», то есть с вынужденным безбрачием… Вы не понимаете, – сказал он с неожиданной нежностью, – вы ангел. Впрочем, полуангел, полудьявол, – добавил он, засмеявшись.
– Послушайте, Симон, я знаю, о чем идет речь, уж поверьте мне. Разумеется, прежде чем согласиться на эти условия, человек должен испытать себя. Но если хватит у него сил и мужества, как поможет ему это в дальнейшем продвижении! Вас ждет крутой подъем, подумайте, какое преимущество – не тащить за собой детей. Безбрачие? Но оно облегчит вам победу.
– Да, но речь идет о чистоте. А послушали бы вы, что говорит об этом господин Дюпор…
– Господин Дюпор сам не лучше других, у него две постоянные связи, да еще он работниц к себе зазывает…
– Возможно, но ведь и не хуже?
– Во всяком случае, не брак способен разрешить задачу, поставленную перед нами плотью и этим непонятным сочетанием души, взыскующей бога, с самым животным инстинктом.
Симон пробормотал:
– Но есть же такие, что любят друг друга.
– Да, Симон, есть такие, что любят. Но, может быть, это тоже призвание.
– Господин Дюпор говорит, что его во мне истребили и в вас тоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58