– И не строи удивленной физиономии, лицемерка.
Отец поднял от страницы «Нувелист» испуганное лицо.
– Но почему, Брижит, вы так горячитесь?
– Боюсь, что я слишком поздно начала горячиться. – Фраза эта была произнесена торжественным тоном.
И так как Мишель осведомилась, в чем именно ее обвиняют, мачеха заявила:
– Ни в чем я тебя не обвиняю. Я верю в зло только тогда, когда вижу его своими собственными глазами.
Отец поднялся. На нем был старый коричневый халат. Из-под расстегнутого ворота рубашки торчали пучки серой шерсти, обильно покрывавшей его грудь.
– Так или иначе, вы говорите…
Мачеха устремила на мужа ангельски-кроткий взгляд:
– Мне больно причинять вам боль. Но вы должны все знать: мне говорили, что Мишель видели у мельницы Дюбюша вместе с Мирбелем.
Мишель твердо заявила, что это правда, что иногда она встречалась там с Жаном. Но что же тут плохого?
– Не разыгрывай наивность, это тебе не к лицу. Тебя видели.
– Ну и что же, что видели? И видеть было нечего.
Отец нежно привлек Мишель к себе:
– И в самом деле, нет ничего плохого в том, что ты встречалась с маленьким Мирбелем у мельницы Дюбюша. Но хотя ты еще ребенок, ты выглядишь старше своих лет, а здешние люди – особенно женщины – настоящие ехидны.
Тут Брижит прервала его:
– Конечно, ехидны… И вам совершенно незачем защищать от меня Мишель. Я только потому и вмешиваюсь, чтобы спасти ее от сплетен; возможно, все это одна клевета, и хочу надеяться, что я вмешалась не слишком поздно. Этот Мирбель – развращенный субъект. Господи, прости меня, что я принимала его в нашем доме! Интересно, до чего он дошел?.. – добавила она вполголоса мрачно и задумчиво. – Вот в чем вопрос.
Какой же она вдруг стала кроткой! Отец схватил ее за запястье:
– Договаривайте до конца! Что там еще?
– Еще… Но прежде всего отпустите мою руку! – крикнула она. – Не забывайте, кто я такая! Вы хотите знать правду? Пожалуйста, вот вам правда!
Разгневанная мачеха обогнула стол, под прикрытием столового серебра и посуды схватилась обеими руками за спинку стула и в такой позе, опустив свои перепончатые веки, дабы полнее сосредоточиться в себе самой, изрекла наконец:
– Мишель девушка, и она любит мужчину. Вот что произошло.
Воцарилось молчание, мы не смели поднять от тарелок глаза. Мадам Брижит, внезапно отрезвев, не без тревоги наблюдала за отцом и дочерью.
Октав Пиан выпрямился. И показался мне очень высоким, таким, каким я помнил его еще при маминой жизни. Он был оскорблен в своей нежной любви к Мишель, в том чувстве, которое отцы питают к дочерям, в чувстве, сотканном из уважения и целомудрия, столь уязвимого, что они никогда не прощают тому, кто хоть раз посягнет на эту святыню. Он разом вырвался из плена бездонной тоски, и та, что стояла сейчас перед ним до ужаса живая, вытеснила память о покойной жене.
– Девочка, которой нет еще и пятнадцати? Да разве это мыслимо? И вам не стыдно?
– Мне-то чего стыдиться? Я ни в чем не обвиняю Мишель. – Мачехе удалось утишить гневные раскаты голоса. – Я только повторяю: я хочу верить, верю всей душой в ее невинность, в ее относительную невинность…
Но ведь бывают же девочки-матери и в пятнадцать, и даже в четырнадцать лет. Сразу видно, что Октав Пиан не ходит к бедным с благотворительными целями!
До сих пор еще у меня в ушах звучит голос, каким она произнесла «девочка-мать». Нельзя было вложить в эти слова более яростного отвращения. Я вполголоса спросил Мишель, что это такое – девочка-мать. Она не ответила (может, и сама не знала). Устремив взгляд на папу, она проговорила:
– Ты ведь ей не веришь?
– Конечно, не верю, дорогое дитя.
И он снова привлек Мишель к себе. Тут заговорила мачеха:
– Значит, нужно позвать тех, кто тебя обвиняет, кто, по их словам, видел тебя собственными глазами?..
И так как Мишель крикнула: «Ну, конечно, а как же иначе!» – отец добавил вдруг совершенно спокойным тоном:
– Ага, догадываюсь, это Виньоты, ну ясно, Виньоты, известное дело… Если вам достаточно сплетен этих людишек…
– А кто вам сказал, что меня это устраивает? Я повторяю вам, что никого не обвиняю. Я просто выполнила свой нелегкий долг: передала свидетельские показания. И все. А ваше дело – выяснять правду. Мои долг кончается там, где начинается ваш.
Брижит Пиан скрестила на груди руки и стояла так перед нами, беспристрастная, неуязвимая, заранее обеленная господом богом и сонмом его ангелов.
– И что же, по словам ваших Виньотов, делала Мишель?
– Спросите их об этом сами. Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я оскверняла свои уста… Слушать их будет нелегко… Но если это нужно, если вы считаете мое присутствие необходимым, я почерпну силы в моей любви к вам всем и, в частности, к тебе, Мишель. Можешь смеяться сколько угодно: никогда я тебя так не любила, как в эту минуту.
С век ее скатилась слеза, другая, но мачеха не вытерла щеку, пока мы все их не улицезрели. Тогда спокойным голосом папа велел мне пойти за Виньотом.
Обычно Виньот входил, держа в руке берет; правый глаз его был закрыт – на охоте кто-то засадил ему в физиономию дробинку. Зато другой с идиотским упорством глядел вам прямо в лицо. Ноги у него были кривые, борода нечесаная, во рту торчали корешки зубов. Свои деревянные башмаки он оставлял у порога и, прошмыгнув в полуоткрытую дверь, бесшумно скользил по паркету в одних носках. Стоило вам оглянуться, и он уже торчал у вас за спиной, раболепно хихикающий, воняющий потом и чесноком, хотя никто не видел и не слышал, как он входил в комнату.
Едва переступив порог, Виньот понял, к чему клонится дело. Отец велел мне удалиться и нежно сказал Мишель, чтобы она шла в свою комнату и дожидалась, когда ее позовут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70