Вит дрожащей рукой принимает дар, подносит ко рту. Вит не умеет быть ни королем, ни полководцем. Он не герой. Он остался тем, кем был всегда: славным, добрым юношей. Он помнит, что жажда терзает не его одного. Едва омочив губы, Вит, отдает чашу стоящему рядом Ренальду де Шатильону.
И тут происходит страшное…
Салах-ад-Дин, проследив взглядом за движением короля, узнает владетеля Кир-Моава. Это он! По-кошачьи торчащие усы, надменное спесивое лицо. Он с жадностью отхлебывает шербет.
Султан вскакивает с места. От его величавого спокойствия не остается и следа. Его глаза мечут молнии. Он кричит:
– Как ты посмел дать ему напиться без моего дозволения?! Это же разбойник из аль-Акрада! Я поклялся, что он умрет, ибо нельзя простить его вероломство!
Султан стремительно выхватывает из-за пояса Ренальда его же собственный кинжал и наносит им рыцарю удар в шею. Брызжет кровь. У Шатильона подгибаются колени. Ликующий аль-Афдал довершает начатое отцом и добивает раненого мечом.
Салах-ад-Дин набрасывает себе на голову край плаща, прикрывает лицо.
– Я убил пленного, – стонет он, – убил безоружного человека, который вкусил пищу под моим кровом! Я нарушил закон Пророка… И все же он должен был умереть… Я дал себе клятву, что он умрет…
Салах-ад-Дин стягивает с головы плащ и грозно смотрит на Лузиньяна.
– Отчего ты сам не сделал этого раньше? Тогда ты сейчас не стоял бы передо мной! Этот, – султан прикасается носком сапога к трупу, – и вон тот, – он указывает на Жерара де Ридефора, – погубили твое королевство!
Султан брезгливо смотрит на великого магистра тамплиеров, который принимает надменно-равнодушный вид. Ридефор не боится. Он только что незаметно обменялся с одним из племянников султана тайными условными знаками…

* * *

Ночь похожа на предыдущую – такая же темная и душная.
Салах-ад-Дин никак не может уснуть. Обычно победители спят крепким, безмятежным сном. Он – нет. Странно, но он так и не ощущает радости!
Государство франков, сотню лет раздражавшее мусульман, точно бельмо на глазу, перестало существовать. Войско разгромлено, король в плену. Крепости и замки, лишенные защитников, ждут новых хозяев. Блажен, трижды блажен нынешний день!
В шатер султана входит сын его аль-Афдал – живое олицетворение этого блаженства. Сияющий, с хищным блеском во взгляде.
– Я увидел свет в твоем шатре, о Повелитель Правоверных, и пришел сказать тебе, что почти все уже сделано. Я отобрал лучших из наших пленников. Они пойдут на невольничий рынок, а увечным и раненым уже рубят головы. Не знаю, управимся ли до утра, потому что таких оказалась добрая половина.
Салах-ад-Дина передергивает от отвращения.
– Не говори со мной об этом, Афдал!
– Первыми мы, само собой, – продолжает сын, не обращая внимания на слова султана, – прикончили всех слуг тамплиеров. Шайтаново семя! Жаль, рыцари нам не достались – все в бою полегли… А правда ли, Повелитель Правоверных, что ты даровал жизнь их великому магистру?
– Правда, – неохотно признается султан.
Афдал багровеет от гнева.
– Почему, о Повелитель? Этот человек не достоин ни жалости, ни уважения.
– Знаю, Афдал. Но твой родственник Абдуллах пришел ко мне вечером и вымолил у меня жизнь великого магистра. Я недавно обещал Абдуллаху исполнить любое его желание. Он попросил голову Ридефора, и я не мог ему отказать.
– Но что Абдуллаху до великого магистра? Разве они знакомы?
– Не знаю, сын мой. Довольно того, что он просил, а я уступил. В конце концов, мы обязаны этому тамплиеру своей сегодняшней победой. Король говорил мне, что как раз по его настоянию франки ушли из Сефории.
– Что ж, пусть живет. Позволишь ли ты, о Повелитель, выступить завтра на Иерусалим?
– Позволю, но потребую, чтобы там не проливалась кровь. Ведь сегодня она текла потоками… Жителей Иерусалима и прочих городов – не трогать! Виновных в насилии и грабежах – строго наказывать! И не рушить храмов…
Аль-Афдал слушает со все возрастающим недоумением.
– Но, Повелитель, – запинаясь, бормочет он, – неужели твое великодушие заставило тебя забыть о резне, какую устроили франки, когда занимали Иерусалим? Они не щадили никого – ни детей, ни женщин!
– Я все помню, сын мой, но не хочу уподобляться франкам. Ты слышал мою волю. Я не желаю крови. Не желаю я и унижать побежденных. Королева и благородные дамы из ее придворных свободны и вольны отправляться, куда им будет угодно. Христианским купцам скажите, что препятствий в торговле им чиниться не будет. Их галерам я дозволю свободно заходить в порты и покидать их. Я вовсе не хочу, чтобы этот цветущий край вновь стал пустыней. И наконец – самое важное: Бога славить всякий может так, как велит ему его вера. Такова моя воля, Афдал.
Сын молча склонился в глубоком поклоне. Про себя же он думал, что, видно, очень постарел Повелитель Правоверных, если он дрожит от вида крови, как женщина.
Отец читал его мысли.
«…Он воображает, что я никчемный старик и что он сумел бы править лучше меня! Кто знает, может, я и впрямь старею? Будь я моложе, я наверняка бы радовался этой победе… Я должен радоваться…»
Однако напрасно он убеждал себя, напрасно гнал прочь гнетущую печаль. Легче ему не становилось. Королевство франков сгинуло, отжив свое. Эмир аль-Бара ошибался. Вера христиан столь же несовершенна, как и всякая другая человеческая вера. Крест упал, и Бог не подхватил его. Нечего теперь пытаться постичь, нечего искать…
…Так ли это? Нет, конечно, нет! Будь это так, лучше было бы жить, как домашняя скотина – ни о чем не думая, ничего не ожидая… Молиться, вертясь волчком и визжа, как дервиши, размышлять о жизни не больше, чем делают это верблюд или шакал, отказаться от человеческого достоинства – ибо ради чего это?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83