Но Шаховской печально молчал, ожидая, что скажет старик.
И Миних совсем печально докончил:
– Беру смелость просить государыню, пускай со мною отправят и пастора, чтобы я мог сохранить от вечной гибели мою душу! В этой просьбе, надеюсь, отказано мне не будет!
– Я неуклонно передам о том государыне, граф!
– Благодарю вас, князь! Там все готово? Ну, идем, старуха! Вместе… в последнюю поездку на земле!..
Они вышли из каземата.
Проводив их глазами, Шаховской, словно не замечая, прошел мимо Головкина, который, проснувшись, глядел и, видимо, ждал, что князь поспешит к нему, и остановился перед Остерманом, отдавая почтительный поклон его жене и кланяясь более сдержанно самому бывшему канцлеру империи.
– Ваше сиятельство… Графиня!.. Я явился сообщить вам, граф, что время ехать.
– Миниху – в Пелым. Мне – в Березов, где еще стены полны стонами светлейшего Меншикова… Где… Ха-ха… Там тоже, как видно, есть умные шутники, у вас в новом правительстве. Занятно мне знать: куда потом попадут они сами, когда придет их черед? Ну, да там не мое дело. Подымайся, жена… и подымай меня! Не трогайте! – повелительным окриком и взглядом остановил он конвойных, которые хотели его поднять. – Здесь не плаха! Я сам себе хозяин. Прочь!
И, кряхтя кое-как, стал на ноги с помощью жены, гнувшейся от усилий поднять это исхудалое, но еще довольно грузное тело, плохо державшееся на хворых ногах.
– Ее величеству угодно было, чтобы я выслушал от вас ваше последнее желание. И по возможности оно будет исполнено, граф! – проговорил Шаховской, провожая к двери и слегка поддерживая старика.
– Да? Она так и сказала? – живо задал он вопрос. – Чего же я могу желать? Сожалею о тех «преступлениях», которые ввергли меня в такую пропасть, вызвали гнев государыни и… ее советников. Прошу извинения. Просьба? Просьба одна-единственная: пусть примет под свою защиту моих невинных детей. Теперь, когда Остерман пал, заклюют его бедных птенцов! Вручаю их покровительству императрицы. Я верю: она карает, но не питает злобы. Вот моя просьба. Идем, жена! А ты не приготовила мне кофейника, как фельдмаршалу его супруга? Ты никогда ни о чем не подумаешь!
И с ворчаньем, опираясь всей тяжестью на нее, он вышел из каземата.
Шаховской нерешительно подошел и остановился перед Головкиным, не в силах заговорить. Наконец начал негромко:
– Ваше сиятельство, не могу ли я перед отбытием вам чем служить? Верьте, что я…
Заметив, что офицер слушает особенно внимательно, он остановился.
– Знаю, знаю, старый друг! – негромко отозвался Головкин. – Вижу… понял теперь все! И вас наказывают вместе с нами! Вижу… Мне ничего не надо теперь. А там?.. Я напишу. Нездоровится мне, ну, да пройдет! Одна беда: столько лет прожить, не зная ни нужды, ни горя… Счастье так баловало вечно. Удача все росла… И вдруг такое испытание, когда годы мои ушли, когда нет сил, нет привычки к лишениям… Ну, да ничего. Я верю: Господь поможет! Да поможет он и вам, здесь, в этом шумном, опасном городе. А мне – там, в тайге, в Сибири. Дайте руку. Прощайте!..
Низко наклонившись, словно подымая что-то, Шаховской украдкой, быстро прижал к губам морщинистую, исхудалую руку своего благодетеля. Выпрямился и твердо произнес:
– Прошу следовать к подводам!
Головкин двинулся к выходу. Двое конвойных – за ним.

Эпилог
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
В конце марта того же 1742 года необычное оживление замечалось на одном из станков, то есть почтовых станций, затерянном в предгорьях Урала, по пути на Верхотурье и дальше, в холодную Сибирь.
Ямщики хлопотали около двух просторных кибиток, закладывая в них небольших, мохнатых и быстрых лошадок. Трое пошевней, груженных кладью, тоже стояли на очереди, когда ямщики снарядят кибитки. Человек двенадцать конвойных, занимающие место вместе с грузом на пошевнях, помогали закладке и торопили ямщиков. Капрал, начальник конвоя, покуривая трубочку, стоял и покрикивал на всех. Потом вышел за ворота и стал глядеть на зимнюю дорогу, уже слегка почернелую под лучами вешнего солнца.
Бубенцы послышались вблизи, за крутым поворотом дороги, и к воротам подкатил большой, тяжелый возок, запряженный шестеркой взмыленных, усталых коней.
Несколько вершников, вроде конных челядинцев какого-нибудь важного и богатого вельможи, скакало по сторонам возка.
Один из них опередил свой поезд, проскакал в ворота и крикнул:
– Гей, кто тут староста? Шестерку коней… самых ярых! Домой спешим! Рублевик мой боярин дает за скорую упряжку. Гоноши воровей… Поторапливай!..
В это время из избы, занимаемой старостой «яма», вышли вдвоем Миних и Остерман, на которого далекий, трудный путь и лишения скудной жизни подействовали не угнетающим, а бодрящим образом.
Дамы без церемонии выпроводили мужчин из единственной горницы, грязной, вонючей, холодной и дымной, где старуха, жена старосты, ее дети и поросята и гуси с курами теснились все вместе.
– Ступайте, прогуляйтесь! – предложила графиня Миних. – А мы тут немного освежим наш туалет.
И мужья вышли, чтобы не стеснять дам.
– Делайте, что вам надо, графиня! – с порога крикнул Миних жене. – Только поскорее! Меняйте свои туалеты, но помните, что здесь не место ждать!.. Пора в дорогу. Лошадей закладывают. А то конвойный офицер станет ворчать!
– Хорошо… Уходите скорее! Мы не задержим! – отозвалась графиня, закрывая за мужем плотнее дверь.
Забравшись на полати, обе дамы стали кое-как обмываться теплой водой, припасенной для них хозяйкой, и менять белье.
А мужья, двинувшись мимо конюшни, из которой вели коней, направились к воротам, интересуясь узнать: кто это подъехал еще к затерянному станку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78