Благодарю вас, и простите за машинопись и орфографические ошибки; меня это никогда особенно не интересовало."
В начале 1960-х годов Буковски уже называли "героем подполья". Смешно сопоставлять, конечно, но примерно тогда же, на другом краю земного шара, в месте, о котором Бук наверняка ничего не слышал, - в Устьвымлаге - пробовал писать свои "Записки надзирателя" молодой Сергей Довлатов, бескомпромиссный изгой другой великой страны. Даже странно иногда, насколько их письмо и отношение к литературе и языку похожи, насколько перекликаются некоторые факты биографий... Близкий к битникам мэтр сан-францисского "поэтического Ренессанса" Кеннет Рексрот (Райнгольд Какоэтес в "Бродягах Дхармы" Джека Керуака), одним из первых высоко оценил Буковски как "поэта отчуждения и писателя подлинной наполненности", а в 1966 году по итогам опроса нью-орлеанского журнала "Аутсайдер" он стал "аутсайдером года". С тех пор литературный истэблишмент, который Бук неуклонно высмеивал, нежно, хотя и с некоторой опаской, прижимал его к своей обширной груди. Восторженную критическую биографию написал Хью Фокс, а во Франции его поэзию с энтузиазмом превозносили Сартр и Жене.
Внимание он привлек, в первую очередь, как поэт. Критик Дэбни Стюарт писал, что его "энергичные, жесткие и нервирующие стихи подхлестнуты необходимостью выразить себя, ...они - поле битвы, на котором Буковски сражается за свою жизнь и здравый рассудок... словами, остроумием и ожесточенной горечью".
восковые музеи, замороженные до своей наилучшей стерильности
не так уж плохи - ужасающи, но не плохи. пушка,
подумай о пушке. и о гренке на
завтрак кофе горяч ровно настолько, что
знаешь - твой язык по-прежнему на месте. три
гераньки за окном, пытаются быть
красными и пытаются быть розовыми, и пытаются быть
геранями. не удивительно, что иногда женщины
плачут, не удивительно, что мулы не хотят
тащиться в гору. ты что - в детройтском гостиничном
номере ищешь закурить? еще один
хороший день. кусочек дня. а
медсестры выходят из здания после
смены, с них хватит, восемь медсестер
с разными именами, идти им в разные
места - идут по газону, кое-кому из них
хочется какао и газету, кое-кому - в
горячую ванну, кому-то - мужика, а
кое-кто из них вообще еле шевелит мозгами. с них хватит
и не хватит. ковчеги и пилигримы, апельсины
канавы, папоротники, антитела, коробки
бумажных салфеток.
Вот здесь он и говорит о чопорности и почти фальшивости, которые находит в литературе прошлого; он утверждает, что ему совершенно бестолку сознательное ремесленничество, и записывает свои, в сущности автобиографические, как, впрочем, и б льшая часть всего остального, стихи так, как они к нему приходят, без редактуры. Так, что они больше всего напоминают Уитмана, хотя, фактически, поэтический диапазон Буковски гороздо шире, чем он делает вид: например, некоторые из его наиболее поразительных работ напоминают "автоматическое письмо" сюрреалистов и битников:
относитесь ко мне с высшим ужасом
как к тому, кто раздвинул ставни
когда президент приостановился побриться
зачарованный тем, как обернулся Индеец
сквозь тьму, и воды, и пески...
Творческое наследие Чарлза Буковски щедро по своему количеству и неровно по качеству, но в своих лучших и самых мощных стихах, как писал Дэбни Стюарт, он "живет в мире, низводящем поэта до состояния бессильной изоляции. Иногда он почти что хнычет... Американский язык, каким его слышит Буковски, в самом деле довольно легко "прибить к бумаге гвоздями". Но придать ему форму или, что еще лучше, обнаружить для него форму, - совершенно другое дело... Эскаписты великих стихов не пишут."
Биограф Хью Фокс говорил о "темном, негативном мировосприятии Буковски... в котором он упорствует изо дня в день, выискивая уродливое, сломанное, уничтоженное, безо всякой надежды на какое бы то ни было "окончательное" спасение и без желания его". Его персонажи в самом деле таковы - уголовники, пьянчуги, тараканы, безумцы, бляди, крысы, игроки, обитатели трущоб и паршивых лос-анжелесских баров, - и именно их он чествует в своей поэзии. Из той же самой среды - печальные герои и героини его прозы, в целой принимавшейся критиками литературного истэблишмента более серьезно, нежели стихи. Да и сам он - или "широкий, но не высокий человек", каким его описывал в 1974 году Роберт Веннерстен, "одетый в клетчатую рубашку и джинсы, туго подтянутые под пивное брюхо, длинные темные волосы зачесаны назад, с проволочной бородой и усами, запятнанными сединой", или "проседающий, сломленный, тающий старик, очевидно, на грани нервного срыва", каким его увидел Хью Фокс. Но каким бы он ни представал своим гостям, в нем всегда присутствовала эта абсолютная ясность ума, этот контроль разума, а также - настолько покоряющее добродушие, мужество и шедрость, что Дональд Ньюлав из "Вилледж Войса" не мог не назвать его "единственным действительно любимым поэтом подполья, о котором я слышал".
Его первый роман "Почтамт" (Post Office, 1971), слегка переработанный отчет о годах тупой пахоты на лос-анжелесской почте, с его урловыми надзирателями, тоскливыми и занудными горожанами, киром по-черному, легкодоступным сексом и блистательными побегами на ипподром, обозревателем газеты "Литературное Приложение Таймс" был назван "мужественной и жизнеутверждающей книгой, поистине меланхоличной, но и конвульсивно смешной... цепочкой анекдотов неудачника". Тем не менее, по его словам, "ей не хватало связок, которые могли бы сделать книгу чем-то большим, нежели суммой составляющих ее частей".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35