»
Хотя в случившемся Абогин формально не виноват и к тому же сам оказывается в незавидном положении обманутого мужа, у читателя не создается впечатления, что Кирилов незаслуженно обрушивается на него с обвинениями. Писатель так тонко строит рассказ, что несчастье Абогина воспринимается как несчастье каплуна, которого «давит лишний жир».
Они – смертельные враги: земский врач, труженик Кирилов с обожженными карболкой руками и здоровый, осанистый помещик Абогин, вызвавший у доктора ассоциацию с чучелом солидного и сытого волка.
Слова, которыми Абогин пытается выражать свои переживания, бездушны, ходульны, неуместно цветисты. Эти пошлые слова оскорбляют чувства Кирилова.
И хотя в итоге оба героя разбивают ту «угрюмую тишину», в которой Чехов видит истинную красоту, «Враги» не воспринимаются как рассказ о жестокости и разобщенности людей, ослепленных собственным горем. Трагедия Кирилова несопоставима с сентиментальными сентенциями Абогина. Глубокое человеческое горе оскорблено пошлостью.
Вражда эта значительно шире и глубже, чем вражда между двумя людьми. Возвращаясь с вызова домой, Кирилов «осудил и Абогина, и его жену, и Панчинского, и всех, живущих в розовом полумраке и пахнущих духами, и всю жизнь ненавидел их и презирал до боли в сердце…».
В рассказе «Княгиня», который А. П. Чехов написал вскоре после «Врагов», по меткому выражению критика В. В. Ермилова, столкнулись «родной брат» доктора Кирилова и «родная сестра» помещика Абогина.
Доктор Михаил Иванович, служивший когда-то в одном из имений княгини и уволенный без объяснения причин, при случае высказывается перед ней в духе Кирилова – резко и откровенно:
«– …Вы глядите на всех людей по-наполеоновски, как на мясо для пушек. Но у Наполеона была хоть какая-нибудь идея, а у вас, кроме отвращения, ничего!.. Молодых медиков, агрономов, учителей, вообще интеллигентных работников, боже мой, отрывают от дела, от честного труда и заставляют из-за куска хлеба участвовать в разных кукольных комедиях, от которых стыдно делается всякому порядочному человеку!..»
Доктор и княгиня – такие же враги, как Кирилов и Абогин. И хотя в финале рассказа Михаил Иванович просит прощения и, краснея, целует руку у этой «поганой бабы», как Антон Павлович характеризует княгиню в письме А. С. Суворину, примирение между ними невозможно.
В одном из своих выступлений А. Моруа вопрошает:
«…Кто в описании врачей может соперничать с Бальзаком? И разве не необходимо было хоть немного ощутить себя врачом, чтобы создать образы доктора Бьяншона и хирурга Десплена? Кто лучше тяжко больного Пруста знал цену доверию, которое возбуждает в нас человек, глазом более проницательным, чем наш собственный, угадывающий тайну нашего организма?…»
На этот вопрос замечательного французского романиста и биографа мы можем ответить: Антон Павлович Чехов, ибо ему не надо было представлять себя врачом и больным – он был един в трех лицах: писателя – врача – больного. Отсюда та достоверность, которая отличает каждое его слово.
И. Г. Эренбург, безусловно, был прав, считая, что, не знай Чехов тревоги за жизнь больного, не испытай он сознания собственного бессилия ему помочь, не переживи он чередования надежды и отчаяния, ему куда труднее было бы понять и передать дни и часы своих героев.
Существует множество высказываний о прототипах героев чеховского рассказа «Попрыгунья». Сам Антон Павлович писал по этому поводу своей знакомой писательнице Л. А. Авиловой: «Вчера я был в Москве, но едва не задохнулся там от скуки и всяких напастей. Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама, узнала себя в двадцатилетней героине моей „Попрыгуньи“…и меня вся Москва обвиняет в пасквиле. Главная улика – внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор, и живет она с художником».
Речь идет о Софье Петровне К. и участниках ее салона, известного в Москве в конце восьмидесятых – начале девяностых годов. Но, как определенно указывает автор, сходство это только внешнее.
Врач и ученый Дымов, беспредельно скромный, преданный больным и науке, – образ собирательный.
Среди знаменитостей, окружающих его жену Ольгу Ивановну, Дымов представляется слишком ординарным, незначительным. И только когда он умирает, заразившись дифтерией от мальчика, у которого отсасывал через трубку дифтерийные пленки, всем вдруг открывается, какой это был необыкновенный человек.
Один из его коллег, доктор Коростелев, с горечью говорит Ольге Ивановне:
«– Умирает, потому что пожертвовал собой… Какая потеря для науки! Это, если всех нас сравнить с ним, был великий необыкновенный человек. Какие дарования! Какие надежды он подавал нам всем! – продолжал Коростелев, ломая руки. – Господи боже мой, это был бы такой ученый, какого теперь с огнем не найдешь…
Коростелев в отчаянии закрыл обеими руками лицо и покачал головой.
– А какая нравственная сила! – продолжал он, все больше и больше озлобляясь на кого-то. – Добрая, чистая, любящая душа – не человек, а стекло! Служил науке и умер от науки. А работал, как вол, день и ночь, никто его не щадил, и молодой ученый, будущий профессор, должен был искать себе практику и по ночам заниматься переводами, чтобы платить вот за эти… подлые тряпки!
Коростелев поглядел с ненавистью на Ольгу Ивановну…»
Говоря о «прототипах» этого рассказа, нельзя не вспомнить тургеневского Базарова. Болезнь и смерть Дымова, по мнению, некоторых литературоведов, навеяна заключительными сценами романа, восторгавшими Антона Павловича: «Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел, и было чувство, как будто я заразился от него», – писал он А.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82