Капитан Солоимов, проверьте караулы. Это мобилизованные не солдаты, а навоз.
- Им через полчаса сменяться, господин полковник, до утра будут стоять офицеры.
- Правильно. Очень хорошо. А все-таки пойдите.
- Слушаюсь.
Со шпор скатился расколовшийся по полу звон.
Полковник Преображенский усмехнулся дряхлой улыбкой.
- Какой вы бодрый человек, капитан, - сказал он и, обратясь к другому, приказал:
- Поручик Голохвостов, выберите добровольцев для...
...экзекуции из господ офицеров. Приступите немедленно.
Вернулся капитан Солоимов и бодро прохрипел:
- Благополучно.
Полковник Преображенский потянул его за китель к себе и зашептал:
- Как Голохвостов - годится?..
Солоимов понял:
- Послать в штаб Духонина? Вполне!
- То-то, а у меня сорвалось как будто... Человек чувствуется.
Прошептав это, полковник резко оттолкнул капитана и распорядился уже в пространство:
- Что на Козьем Бугре? Пошлите ординарца.
В зрачке ворот отразились матросы.
- Стой, кто идет!
- Свои.
- Пропуск.
- Ствол.
- Ствол. Где караульный начальник?
- В сторожке.
- Позови его.
- Сейчас.
- Мы вас сменять пришли.
- Вот он идет.
- Мы сменять.
- Отзыв?
- Саранск.
Человек двенадцать матросов вывалилось в темноту направо. За ними еще партия.
- Ну, и солдаты!
- Дезорганизация.
- Ш-ш.
Матросы продвигались к ожерелью освещенных окон.
- Там штаб.
- На дворе-то пусто.
Командовал тов. Болтов.
- Со мной идут десятеро. Вот эти. Остальные здесь. Услышите выстрелы, бегите к нам помогать, а двое - Анощенко и Чистов - к воротам. Красноармейцев сюда. Сразу занять все здания. Зря не палить.
- Везет. Даже караула при дверях нет.
- Некому.
Лестницей. Скрипит.
Он сорвался со стула, одутловатый и бледный, сверкнув погонами.
- Что надо?
Глянули. К столу прилипли трое во френчах, у двери из двоих серая капля: арестованные:
допрос.
- Что вам надо?
Матросы пружинят; стали стальными; глаза округлились; у матросов звенят мускулы.
- Кто здесь полковник Преображенский?
- Я.
- Мы... к вам.
Четверо офицеров. - Десять матросов.
Ворвался Болтов.
Лента затрепалась сзади.
Руку в карман.
- Вы - полковник?
Схватился.
- Да. - руку к кобуре.
- Нет!
Треск. Как щебень посыпалась комната.
- Нет!
Синий дымок на звякнувшей лампе.
Упал.
В пыльной свалке темно, только из соседней комнаты ринулся свет и со светом закручивали троих загремевших было шашками, закрученные навалились на полковничий труп.
- Болтов, списывай в расход! - рычал пыльный Козодоев.
Еще трое легли под жарким дулом, с затылка.
Еще есть. Много.
В воротах кричали: ура! - и как свет в темную комнату бежали в Кремль маратовцы. Дежурный взвод офицеров - в архиерейском доме. Неразбредшиеся мобилизованные, спящие вповалку по двору. Сыплется рваная перестрелка. Маратовцы коротким приступом, как вода на прибыли, взяли архиерейский дом, оттуда десятки звякающих шашками, в белых рубахах, выталкиваются в желтую темь, под керосиновые фонари.
Сначала поражало, как эта толпа маратовцев, идя как струя, в толпе повскакавших людей, не смешиваясь лезла на неизвестную цель, потом все, как в жидкости, смешались и уже через десять минут снова поражало порядком.
Кто-то командует, кто-то оцепливает толпы мятежников, непостижимо точно из них выделяясь, окруженные пропускаются по одиночке в собор, уже неизвестно кем открытый (откуда-то притащили церковного сторожа), в соборе гулко гуляет темнота, давящая свет беспомощной на аналое у левого придела. Разоруженные люди, охраняемые безразлично кивающими колеблющимися ликами, испуганно жмутся кучей, подчиняясь дисциплине побежденных, хотя требовать этой удобной для победителей скученности здесь в соборе некому.
Офицеров, так и не смешавшихся в темноте с мобилизованными, отводят за часовню к стенке, к кремлевской стене. У затылка горячее дуло болтовского браунинга. Убитый, падая, ничего не слышит.
В Христа.
В богородицу.
В кровь.
Вязкая ночь ощутимо скатывается в тяжелые сгустки. В свалке ничего опять не видно. Порядок между матросами и маратовцами уже непонятен наблюдателю и кажется бестолковой беготней. Каждый нашел свое место, отвечая сам за себя, поди - разберись! По изрытому дну темноты, вместо общих криков, стелется удушье и хрип, озабоченные люди бегают, заплетаются в рытвинах, ищут кого-то и изредка рушится ближайшее обложение ночи револьверным треском.
Семейству тихому, жившему по соседству с Кремлем, в голубом ночнике ворвались треск, перестрелка и крики. Ночник полыхнул и шатнул всю комнату.
- Ну, большевиков расстреливают. Спи, детка.
- Я боюсь, милый, ах, все кровь льется.
- Слава богу, родная, последняя кровь. Спи.
Из глаз в глаза погасло голубое пламя, ночник успокоился и по спальне разлился: спят.
- Что? Что?
- Что?
Ударило в лампу. Смяло часовых у двери.
- Выходи, товарищи. Кремль...
- Наш?
- Наш!
- Наш.
Огромное тело, разбитый испуг, многосердая радость.
С сырого холода, принесенного на синих воротниках, залетевшего с лентами, разыгралось, рванулось это смятенье:
- Наш! Наш!
В комнате оказалось множество людей: им было не тесно, когда они лежали друг на друге. Вскочившие хватали винтовки - откуда... - и шасть на жужжащий гулами, ветром и криками двор.
В углу остался один, лежал огромным куском мяса, он лежал в обмороке: помятый товарищ. И, очнувшись, застонал:
- Пить!
В горло ему лилась каленая сухая пыль с запахом горелого пороха, как специи покинутой больницы, - вдали каталась перестрелка, словно по полу детский деревянный тарантас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41