Без инструментов, без лекарств, и ведь сам едва волочил ноги… Все собираюсь съездить к нему… цветы посадить… да в этой суматохе разве вырвешься?… Рядом… Рядом… – продолжал он листать телефонную книгу. – Какой был врач, как он умел поддержать человека… Без всяких лекарств… Рядом… Рядом…
Свидетель застыл в своем кресле. Он смотрел на этого человека, которого когда-то хорошо знал, так знал, как можно только там узнать человека, – смотрел и не узнавал его – не потому что его изменили годы. Там он был другим… Может быть, потому, что там не было телефонной книги, в которой точно записаны все адреса?
Следователь встал. Разговор был окончен, и он подтолкнул маятник, позволяя времени двинуться дальше.
– Вот и все, – сказал он и улыбнулся. – Теперь вам нечего беспокоиться. Виновника мы найдем.
– Виновника мы найдем, – сказал Схул.
И тогда все палеантропы, выстроенные возле пещеры, сделали шаг вперед, и каждый сказал:
– Это сделал я.
Схул вышел из себя. Он ругался на своем скудном языке доисторического человека и обещал всех упрятать так, что их не найдут никакие раскопки. Он требовал, чтобы ему назвали бездельника, который придумал эту лопату, чтобы облегчить себе труд, и кричал, что палеантропам никогда не видать ни лопаты, ни других орудий труда, что они будут вот так, руками ворочать землю, пока не навалят ее на себя. И пусть не воображают, что когда-нибудь они изобретут паровоз, чтобы меньше ходить, или трактор, чтобы меньше работать. Пусть не воображают, что им позволят устраивать здесь цивилизацию.
Схул очень ругался и требовал, чтобы ему назвали виновного, но палеантропы стояли, не шелохнувшись, и каждый твердил:
– Это сделал я.
Вот тогда Схул и приказал подать ему этот камень. Кусок гранита, который пролежал тысячи лет, прежде чем дождаться своего часа, своего действия. Мертвый камень, орудие вечности, уничтожающий все живое.
– Это сделал я.
– Вы, профессор? Вы свидетельствуете против себя?
– Это сделал я, – твердо сказал Свидетель.
– Ну, хорошо, – Следователь опять опустился в кресло. – Расскажите, все с самого начала.
– С самого начала… Всю жизнь я пытаюсь докопаться до этого самого начала. И я вам когда-то рассказывал, помните? Нет? Как жаль, что вы все так скоро забыли…
Он стал рассказывать. Это было давно, а может, не очень давно… Трудное было время для человека. Беззащитные на этой, почти не пригодной для жизни земле, люди жались друг к другу, согреваясь своими телами. И они зарывались в землю, спасаясь от холода и жестокости подобных себе и оставляя в земле свои скудные кости… Хищники бродили по земле, и только они чувствовали себя свободно, но тоже не очень уверенно, и, чтобы защитить себя от более сильных, они приносили им в жертву людей. Очень страшно было быть на земле человеком, и люди скрывали все, что было в них человеческого, и поступали несвойственно своей природе. И все-таки они оставались людьми.
Тот, на портрете, слушал эту историю так, словно она была ему хорошо знакома. Может быть, это было с ним? Но когда? Этого он, наверно, не помнил.
Это были палеантропы, очень древние люди, и древними их сделало не столько время, сколько их трудная жизнь. Солнце обжигало их, но не согревало, а ветер пробирал до костей, и все силы природы были направлены против них, против их свободной воли и разума. И разум их, за колючей проволокой ненависти, под надзором злобы и зависти уже начинал верить в справедливость безумия, окружавшего их… А по ночам, обессиленные работой, они забивались в свои пещеры и слушали рассказы о других временах – возможно, будущих, а возможно, прошедших. И они представляли себе большие, просторные города и дома, в которых тепло и сухо… Человек приручит собаку, и она не будет на него бросаться и загрызать его, как какую-то дичь. И можно будет смотреть на небо, не боясь, что тебя поразит гром, и сидеть у печи, не опасаясь, что тебя в нее бросят.
– Не понимаю, зачем вы все это рассказываете?
– Зачем?… Я не знаю… Может быть, потому, что среди этих людей был и экспонат Двести Двенадцатый…
Следователь не записал этого показания, хотя оно имело прямое отношение к делу.
– Вы нездоровы, – сказал Следователь. – Вам нужно лечь.
– Не тревожьтесь, я уже лег. Я закопал себя глубоко-глубоко, так, что меня найдут через тысячу лет, не раньше. Может быть, тогда на земле уже не останется камней, которыми разбивают человеку голову… Экспонат номер пять, каменный топор… Мы нашли его рядом с экспонатом шестым, человеческим черепом.
– Профессор, либо кончим этот разговор, либо я прошу вас взять себя в руки. Дело слишком серьезное, нужно спокойно все обсудить, во всем разобраться… Итак, вы утверждаете, что сами изъяли этот экспонат?
Свидетель подтвердил свое показание.
– И вы сделали это, зная о решении Специальной Комиссии?
Свидетель и это подтвердил.
– Ну, что ж, – сказал Следователь, – мне остается только сожалеть. Поверьте, мне не хотелось браться за это дело… Я ведь тоже многое помню, профессор, и как друга, как старого товарища, мне хотелось бы вас защитить… но, профессор, я очень плохой защитник… И я обвиняю вас, – он встал, и голос его зазвучал тверже: – Я обвиняю вас в том, что, во-первых, вы раскапываете прошлое, а во-вторых, пытаетесь его утаить от инстанций, которым положено о нем знать. Вам ясна суть обвинения?
Обвиняемый молчал. Он сидел, сжав руками виски, то ли собираясь с мыслями, то ли, напротив, пытаясь от них освободиться.
– Вы поняли суть обвинения?
Схул поднял камень. Тяжелый камень взлетел в его руке, целясь в непокорную голову.
– О, я не сказал самого главного!
1 2 3 4 5