– Нет, не отрубать. Но, а мне что делать в таком случае? Я бы хоть сейчас бы взял твои ноги под венец, но ведь ногам то твоим, так же как и тебе тринадцать и четыре, нельзя мне на них жениться, мне и самому то всего четырнадцать (еще два года до паспорта) так что и по закону и по правилам, нельзя.
– Ну, да а если б и можно было жениться, то все равно, я бы не отдала свои ноги тебе в жены, ни сейчас, не в шестнадцать, не в шестьдесят пять лет.
– Это почему же? Разве, я ногам твоим не понравился, я ведь, красивый мужчина, сильный, и умею очень, очень сильно любить.
– Знаю. Я знаю, что ты можешь любить, я это сразу поняла, как только вошла к тебе в палату. И хотя ты лежал весь в говне, и пристегнутый ремнями к кровати, я как-то сразу поняла, что ты можешь очень сильно любить.
– Женские ноги, как красная икра, соблазнительно переливаются на солнце, но при этом остаются все такими же липкими, одна икринка к одной, и даже их стройность и их манящий силуэт в черных колготках, не разъединяет их, – две женские ноги, есть одно целое, женские ноги затянутые в черный капрон, есть само по себе явление, вне всякого тела, вне зависимости, какое это тело, вне зависимости от тела вообще, женские, в черных колготках ноги, есть самостоятельное целое, и поэтому их можно любить отдельно от женщины, которой, они принадлежат.
Ремарка
Не очень долгая пауза прервала их диалог.
– Так много воды скопилось в моей голове, за все эти годы, пока я искала. Огромные глубокие лужи, в моем мозгу. Я бродила по ним в резиновых сапогах, но вода все равно налилась за края сапог, и ноги все равно промокли. А весна все наступает и наступает, становится все теплее и теплее, снег все тает и тает, и воды в луже становится все больше и больше. И я не по колени, я уже по самое горло в воде. И все двери заперты, и все ворота на замках, и вся любовь, там, за дверьми и воротами, а я здесь по горло в весенней луже, и ключей, чтобы войти у меня нет. И вот теперь Ты. Чудовищный человек, протягивает мне руку, разжимает ладонь. Что зажато у него в кулаке? Чудовище-человек разжимает кулак, у него на ладони – ключи.
– Все Жанна, ты пришла, входи.
– Безумие поедает ложь. Кровь уничтожает неправду. Двери открываются. На смену весне приходит лето, за мартом следует июль, лужи высыхают, вода уходит, двери и ворота открываются, и я могу войти. И я вхожу. И вот вся эта любовь теперь моя. Вот он июль! Вот июль и вот я. Жарко, но терпимо, страшно, но красиво. И резиновые сапоги больше не нужны, лужи закончились, я пришла.
– Входи, Жанна, располагайся поудобнее, сейчас я буду делать с тобой, все, что посчитаю необходимым.
– Все я пришла. Теперь мне будет предложено, только все самое необходимое. Я ко всему готова, кроме меда, потому что я знаю, что в июле меда нет.
– Сгорело мое сердце, а в нем две собаки. Одна -маленькая шавка, которая все время меня боялась, а вторая, – огромная сучка, которую, всю жизнь боялась я. Все сгорело синим пламенем, ничего не осталось у меня в груди, так что я целый час с небольшим, жила с леденящей пустотой в груди, жила с дырой вместо сердца, целый час с небольшим, дул ветер, святое место в моей груди пустовало, но такое место пустым быть не может, и вот уже в груди моей, появилось нечто новое, может быть новое сердце, а может быть, новые настенные часы с маятником. Качается, качается маятник. Кружится, кружится моя голова. Любовь из грязной весенней лужи превратилась в летний месяц июль. Вода в голове высохла, страхи и домыслы прошли. Я вся стала любовью, я вся и есть любовь. Вот я – любовь, лежу на столе. А любовь, это пища. Любовь – это блюдо на праздничном столе. Вот я, слегка не прожаренная любовь, лежу куском «венского шницеля» на столе в ожидании своего часа. Лежу летней, июльской любовью на сервированном столе и жду своего часа. Жду, когда мною насытятся те, кто любит подобную кухню. Лежу хлебом и вином, на обеденном столе и жду, когда меня съедят. Я ко всему готова. На месте моего сгоревшего сердца святые дары. Делайте со мною, все что необходимо. Я ко всему готова, я пришла.
– Слышишь? Музыка, слышишь, как звучит музыка? Это я играю на своей внутренней валторне. Это мои звуки. Это значит, что я приближаюсь, это означает, что я уже где-то совсем, совсем близко, я уже рядом, я где-то совсем, совсем здесь. Я пришел, я уже здесь, это моя музыка, звуки моей валторны. Все, мы пришли. Наше движение закончилось. Мы готовы к тому, чтобы исчезнуть. Ты готова исчезнуть, Жанна из моего детства М.?
– Меня зовут Неля. Я готова исчезнуть, я ко всему готова. Мы пришли.
И вот тогда, я бросился в верхний правый угол моей комнаты, бросился так быстро, что старичок даже вскрикнуть не успел. Бросился под самый потолок, где он сидел, этот вазелиновый юродивый Бог, и откуда он смеялся и потешался надо мной. Бросился на него, и в одну секунду, а даже и в полсекунды, – в полсекунды уложился не больше, раз, и открутил этой ненавистной идеи, – божественного надзора над человеком, голову. Раз, и свернул Богу, вонючему этому Вечному Вазелину шею, раз, и нет больше этого страшного кошмара под названием строгий Бог, раз, и дыши теперь свободно и глубоко, больше не воняет. Теперь у нас больше не воняет. Все.
Ремарка
Все дальнейшее происходит, как в самом красивом сне. Но все дальнейшее есть не сон, а самая настоящая явь. То редкое, и почти невозможное состояние, когда наяву – красота становится такой прекрасной, что невозможно поверить, в то, что это явь. Но это явь.
Мы слышим мужской голос. Это все словно по радио или через репродуктор. Говорит незнакомый нам мужчина. Мы его не знаем, но тот к кому этот голос обращается, его узнал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11