от рук отбился, сущий чертенок, пусть-ка отведает палок по пяткам. Хотя какой там чертенок, я тогда был тише воды. И вдруг меня, ни о чем не подозревающего, схватили, скрутили и уложили на скамью. Ноги мне стиснули петлей и подтянули кверху, что меня скорее смешило, чем пугало. Но гранатовый прут быстро уговорил заплакать. В тот день, после звонка на большую перемену, прибежав к выходу, чтобы попить, я спросил у дядюшки, за что мне всыпали.
– Тебе же на пользу, – сказал он. – От учительской палки проку побольше, чем от родительской ласки. Вот подрастешь…
Дзинь! Я выпустил стакан из рук. Он разбился вместе с блюдцем. Плакал мой шербет! А когда я вернулся домой, заплакали и мама, и тетка. Уже неделю каждый день что-нибудь билось – то стакан, то чашка. В наказание мне перестали приносить шербет на переменах. Было обидно. Я не мог понять, в чем провинился, но и поделать ничего не мог.
Однажды, когда отец был еще в отъезде, с гор пополз сель и обрушился в безводное каменистое русло реки, недалеко от города. Народ устремился туда поглазеть на сель. Моя тетка тоже решила ехать и послала дядюшку предупредить Шависа и Агу Мухаммада Али. Ага Мухаммад был у нас кучером и правил коляской, а Шавис состоял при конюшне, заботясь о паре наших лошадей и ослике. У Шависа была жена Билкис и две дочери, старшая Таджи, лет одиннадцати, а может, и десяти, и младшая Голабтун, почти моя ровесница. Билкис была моей кормилицей. Дядюшка вернулся с известием, что Аги Мухаммада на месте нет, сам уехал посмотреть. Тетка, уже надевшая уличные шаровары, взбесилась, стала кричать, что снова ее ни в грош не ставят. Мы принялись ждать, но Ага Мухаммад Али не возвращался. Шавис даже лошадей запряг, но кучер объявился, лишь когда стемнело. И уже открыл рот, чтобы со всеми подробностями рассказать про сель, но не тут-то было. Тетушка-голубушка, яростно причитая, вылила на него столько брани, сколько могла припомнить. Ага Мухаммад Али разозлился и ушел, заявив, что да будут прокляты его предки до седьмого колена, если он сюда вернется. С тем и ушел.
Дядя Азиз узнал новости наутро, расшумелся, сказал моей матери, что она абсолютно не умеет себя поставить, в собственном доме не хозяйка, и вообще, какое право имеет сестра мужа вмешиваться в домашние дела? Тетка услышала и бросилась восстанавливать справедливость. Мол, мне в доме собственного брата и слова сказать нельзя. Какой-то нищий оборванец-кучер важней меня, выходит! Разъярилась и ушла в дом к другому брату. Мама заплакала, а бабушка пошла к себе в комнату расстилать молитвенный коврик. Рогайе, как узнала, примчалась, но поздно – бабушка заперла дверь. Все говорили, что собралась проклинать. А Мешхеди Рогайе стучала в дверь, повторяя: «Ради Господа Бога, не надо, хозяйка!»
В тот вечер бабушка оставалась у себя в комнате до самого ужина. Тетка отсутствовала, мама сидела расстроенная, а бабушка, словно дожидаясь, когда проклятия возымеют действие, хранила молчание и была неприступна. Мы с сестрами тихо наблюдали. Настолько тихо, что про нас забыли и оставили без ужина в семейном кругу. На следующее утро явился дядя Азиз – видно, чтоб выяснить, вернулась ли накануне тетка. Мы как раз уходили в школу. Бабушка пробормотала: «Нет Бога, кроме Аллаха!» – и опять скрылась у себя в комнате, и опять затворила дверь. Мама снова заплакала, а дядя Азиз спросил: «В чем дело?» Рогайе стала упрекать дядюшку: мол, это все из-за него. Не ляпни он, что Ага Мухаммад Али ушел глазеть на сель, так и ссоры бы не было. Мама сквозь слезы сказала: «Теперь попробуй вороти ее!» Дядюшка отозвался, что надобно пойти разузнать про тетю-ханум, как бы там ни было, а все ж таки сестра хозяина дома. «Не суйся не в свое дело!» – посоветовал Азиз. Потом добавил: «Сами виноваты, держите в доме свору толстозадых лодырей без всякой пользы, а попадается человек вроде Мухаммада Али, который все умеет и все делает на совесть, вам такого удержать не под силу».
– Дядюшка, пошли, а то в школу опоздаю! – позвал я. Дядя Азиз повернулся к нему.
– Ублюдок, сукин сын!
Дядюшка, с самого начала понимавший, что целятся в него, ничего не сказал. Азиз продолжал ругаться:
– И женушка у тебя под стать, страхолюдина, задница стопудовая.
Дядюшка, бедняга, опять промолчал. Мы двинулись в путь. Шли и молчали. Возле школьного двора, когда он протянул мне портфель, я вдруг понял, что нездоров.
– Не надо, я хочу вернуться домой. Я себя неважно чувствую.
Дядюшка внимательно посмотрел на меня, и мы пошли обратно. Мне очень хотелось, чтобы он отвел меня к себе домой, но, если попрошу, думал я, он, наверно, откажется. Скажет, наверно, что, если я здоров, надо вернуться в школу. У самого дома я испугался: а вдруг они поднимут скандал, дескать, чего это ты вернулся? Меня знобило, я расклеивался. А когда вошли в дом, стало совсем худо. Я провалялся целую неделю.
На следующий день дядюшка сообщил, что Ага Мухаммед Али уже не вернется. Он решил учиться водить машину, сказал, когда выучится, будет сначала работать по найму, а потом переберется на грузовик – так что больше не вернется. Стали обсуждать, как же быть с кучером. Тут пришел Шавис и сказал, что готов служить одновременно и конюхом, и кучером, Но Рогайе запротестовала:
– Упаси Бог! Уж больно он нахальный!
А мама сказала, что пусть отец, когда вернется, сам решает, нельзя брать кого попало. Бабушка заявила, что они новую кашу заваривают, пробормотала проклятие, потом обратилась к дядюшке:
– Завтра хозяин приезжает, а править некому. Ради Господа Бога, Мешхеди Асгар, отыщи ты в округе какого-нибудь кучера!
Рогайе приговаривала:
– Больно уж нахален!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25