Может быть, кое-что из белья, зимнюю одежду, кухонную посуду?
– Наконец, найдется же что-нибудь. Растянувшись на постели, он ждал ночи.
Когда стемнело, он вскочил, подошел к окну и высунул голову в отверстие.
Темная неподвижная масса крыш, труб и шпилей давала на фоне горизонта, залитого отсветом бесконечных гирлянд фонарей, фантастические контуры… Словно остовы кораблей трагически погибшей эскадры, с поломанными мачтами, выброшенные на мель среди объятого заревом пожара порта…
Тапиока ощутил в груди своей чувство неизъяснимой грусти, острой тоски по чему-то родному, какое обычно испытывает одинокий наблюдатель при ночном зрелище громадного города.
Между тем ленты фонарей гасли, оставляя немногие сторожевые огоньки, тускло мигающие будничными ночничками после праздничной иллюминации. Небо светлело… Среди водворяющейся тишины классическая августовская луна высунула из-за остроконечных верхушек собора свою глупо улыбающуюся рожу паяца, и крыши домов словно дрогнули в неуловимой ответной улыбке. Облитый холодным голубоватым сиянием город приобрел причудливый вид селенитового пейзажа.
Тапиока решил, что пора приступать к делу.
Перекинув сверток со своим снаряжением через плечо, он выбрался на крышу. Приподнявшись на ноги, он сделал несколько первых неверных шагов, балансируя и спотыкаясь. Под тяжестью его шагов куски черепицы, ударяясь друг о друга, издавали веселый нежно-мелодичный звук японских цимбал.
На первом коньке Тапиока остановился, чтобы оглядеться. В лунном свете он видел свою длинную черную тень, фантастически перекинувшуюся через крыши и стены соседних домов. Ему казалось, что он движется по громадным театральным подмосткам, на которые луна направляет свой рефлектор магниева света.
Из предосторожности Тапиока опустился на колени и двинулся вперед ползком.
Вот он наконец на стеклянном куполе; его окна искрились, как глыбы кристаллического льда.
Толстые стекла были заделаны замазкой в металлический переплет.
Отколупнув замазку, Тапиока концом ножа приподнял стекло и бесшумно его вынул. Отверстие было достаточно велико, чтобы пропустить человека.
Он опустил в него веревку с привязанной на конце ее гирькой, замотанной в тряпье, чтобы по глухому звуку ее знать, когда веревка достигнет пола.
Таким путем он мог точно вычислить расстояние, на которое приходилось спуститься. Затем, прочно привязав другой конец веревки к железному переплету, он тщательно ощупал карманы, чтобы увериться, что ничего не забыто. Нож… огарок… спички?…
Все было на своем месте.
Тогда он произнес заклинание, которое, по суеверному убеждению Тапиоки, обеспечивало благополучный исход дела и которое мы не приводим, чтобы не оскорбить изящного вкуса наших читательниц.
Окинув быстрым взглядом окрестности, он спустился в дыру и, перехватывая руками веревку, исчез во мраке.

IV

Коснувшись ногами пола, Тапиока из предосторожности не сразу выпустил из рук веревку и, прежде чем сделать шаг, насторожил с трепетом уши.
Полное безмолвие.
– Не обманул, жирная скотина, – пробормотал он, вспомнив швейцара. – Нет никого.
Расставив руки, он шарил ими впотьмах перед собой, чтобы не наткнуться на препятствие.
Прикосновение чего-то корявого, гибкого и холодного заставило его подпрыгнуть от испуга.
Но сейчас же, опомнившись, он усмехнулся.
– Веревка это, – проговорил он вполголоса, чтобы успокоить себя. Пошарив в кармане, Тапиока извлек оттуда стеариновый огарок. – Запалим-ка огоньку бенгальского, – продолжал он по своей привычке беседовать сам с собою.
Чиркнув спичкой о бумазейные штаны, он зажег огарок.
Боясь все-таки с минуты на минуту чьего-либо появления, он держался поблизости от веревки и обегал глазами углы комнаты, слабо освещенные бледным пламенем свечи.
Он вертелся вокруг себя, то поднимая, то опуская свечу, внимательно оглядывая стены.
Вид массивной входной двери, обитой медью, вызвал у него улыбку тщеславия.
Две другие двери, очевидно, во внутренние покои, блестели своими отполированными, как зеркало, дубовыми филенками.
Длинная вешалка из того же дерева на грузных подставках шла вдоль стены, где пара тяжелых драпировок скрывала, очевидно, два окна.
На одном из крючков вешалки висела серая летняя фетровая шляпа и запыленный зонтик.
У обеих внутренних дверей стояло по кожаному креслу из резного дуба в средневековом флорентийском стиле, а между ними массивный ларь, напоминающий монастырские сидения.
В то время как Тапиока с гримасой разочарования производил осмотр этой строгой в своей простоте обстановки, в соседней комнате слегка скрипнул стул.
Тапиока инстинктивно съежился, вытаращив глаза по направлению звука.
– Любопытная штука… – бормотал он, успокоенный последующей глубокой тишиной. – Когда никого нет, чувствуешь себя хуже, чем тогда, когда кто-нибудь есть…
Он поставил огарок на пол и минуту размышлял.
– Здесь нашему брату делать нечего, – решил он, бросив еще раз взгляд на мебель, и двинулся к двери. Стук башмаков гулко раздавался в пустоте.
Он вернулся, сел на ларь и принялся разуваться.
Эта операция, бесспорно крайне фамильярная, восстановила его душевное спокойствие и благодушное остроумие.
– Вишь вот, – усмехнулся он, отодвигая босой ногой башмаки, – «господа» при входе в чужой дом шляпу снимают, а я – башмаки… Между ними и мной, должно быть, только эта разница и есть…
В этот момент из угла передней в несколько приемов затрещал звонок.
Тапиока чуть не слетел кубарем с ларя.
– Черт побери! – выругался он в ужасе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37