Когда официантка принесла мой заказ – тарелку чили, – я спросил у нее:
– Что тут случилось?
Один из посетителей, веснушчатый парень в очках без оправы, нахлобучил шляпу и вышел, громко хлопнув дверью. Официантка растерянно поглядела ему вслед и перевела взгляд на меня. Я заметил, что она старше, чем мне показалось сначала из-за ее светлых кудряшек и слишком яркой помады.
– Вы нездешний, – сказала она.
– Да. А что случилось?
– А откуда вы?
– Из Нью-Йорка. Почему это так важно?
– Важно, приятель, – сказал кто-то от стойки, и я, повернувшись, увидел молодое лунообразное лицо с редкими белыми волосами и узким лбом. Прочие как бы не вступали в разговор, но я видел, как напряглись их бицепсы под рубашками. Мой “приятель” облокотился о стойку, неодобрительно глядя на меня.
Я отправил в рот ложку чили. Оно было теплым и мягким. Еда – это лекарство.
– Ладно, – сказал я, – важно. Я из Нью-Йорка. Если не хотите говорить, что случилось, не говорите. Я сам послушаю радио.
– Теперь извинись перед Грейс-Эллен.
Я остолбенел:
– За что?
– За оскорбление.
Я посмотрел на официантку. Она стояла возле стойки, стараясь выглядеть оскорбленной.
– Если я вас обидел, извините, – сказал я. Посетители сидели и смотрели на меня. Я почувствовал нарастающую злобу.
– Убирайся отсюда, ученая задница, – сказал мой “приятель”. – Хотя погоди. Фрэнк, запиши-ка его номер, – плюгавый человечек послушно метнулся к моему автомобилю. Через окно я видел, что он достал из кармана листок бумаги и что-то нацарапал на нем.
– Этот номер мы сдадим в полицию, – сказал “приятель”. – А теперь катись.
Я встал. Их было трое, не считая плюгавого франка. По лицу поползли капли пота. На Манхеттене такой разговор мог продолжаться минут пятнадцать и ни к чему не привести. Но в лысеющем юноше не замечалось никаких следов нью-йоркской терпимости, и я отважился еще только на одну реплику:
– Я только спросил, – я ненавидел его за его деревенское хамство и недоверие ко всем чужим, и ненавидел себя за то, что уступаю ему.
Он промолчал.
Я пошел к выходу. Теперь они смотрели на меня безразлично. Один даже примирительно шагнул в сторону, чтобы дать мне пройти.
– Он не заплатил за чили, – вернулась к жизни Грейс-Эллен.
– Заткнись, – бросил ее защитник. – Не нужны нам его чертовы деньги.
Я помедлил секунду, раздумывая, не бросить ли мне доллар на пол.
– Что бы это ни было, – сказал я, – надеюсь, это случится опять. Вы это заслужили.
Я изо всех сил захлопнул дверь и поспешил к “фольксвагену”. Голос Грейс-Эллен взвизгнул “не хлопай дверью”, но я уже отъезжал.
Милях в пяти от Плэйнвью мой мозг заполнили фантазии.
Я воображал остроумные, уничтожающие реплики и внезапные сокрушительные удары. Я рассматривал разные варианты – от разумной дискуссии до швыряния тарелки с чили в лицо “приятеля”. Я начал так сильно дрожать, что пришлось остановить машину. Мне необходимо было расслабиться. Я вылез, хлопнул дверью так, что машина содрогнулась; пошел назад и пинал заднее колесо, пока не устали ноги. Потом стал колотить по крыше “фольксвагена”, воображая перед собой лицо моего обидчика. Выбившись из сил, я опустился в пыльную траву у обочины дороги. Солнце жгло немилосердно. Руки ныли, и я обнаружил, что содрал с левой руки кусок кожи. Я кое-как замотал рану носовым платком, но она продолжала ныть, что пробудило во мне какие-то странные воспоминания.
Воспоминания о семейной жизни. Вся она протекала в хаосе и разладе, в чем трудно обвинить только Джоан или только меня – просто у нас были разные темпераменты. В любой возможной области возникали противоречия. Я любил вестерны, она – французские мелодрамы; я по вечерам предпочитал читать и слушать записи, она посещала вечеринки, где могла вволю пикироваться с джентльменами в белых рубашках. Я по натуре моногам; она была полигамна, из тех людей, для которых супружеская верность означала отсутствие воображения. За время нашего брака у нее было, по моим данным, пятеро любовников. К последнему из них (назовем его Дриббл) она и ушла, и с ним купалась пьяная, когда утонула. Как-то, помню, нас пригласили к этому Дрибблу на обед. Мы ели чили и пили “Альмаденское красное” среди обычных икон (борода Че Гевары, перечеркнутая атомная бомба) и дешевых изданий Кастанеды и Эдгара Райса Берроуза. Только во время музыкальной части, когда Джоан танцевала с Дрибблом под музыку “Стоунз”, я понял, что они любовники. Дома я разбушевался, пожертвовав кофейным столиком – я чувствовал себя преданным и обманутым в лучших чувствах. Она горячо оправдывалась; потом так же горячо во всем созналась. Я ударил ее – ошибка оптимиста. Она обозвала меня свиньей, заявила, что я не люблю ее, что я никогда не любил никого, кроме Алисон Грининг. Это было вторжение на заповедную территорию. Она рванула к своему Дрибблу, а я отправился в ночную библиотеку и развлекал там студентов клоунскими выходками. Мой шестилетний брак подошел к концу.
Именно эту последнюю сцену я вспомнил, сидя в пыли возле своей машины. Я улыбался – то ли от стыда (мне до сих пор было стыдно, что я тогда ее ударил), то ли от припоминания охватившего меня в тот момент дикого чувства свободы и конца всей прошлой жизни. Это чувство пахло свежим воздухом, чистой холодной водой.
* * *
Как вы можете заметить, общим между этими двумя сценами был гнев – и гнев, как я теперь понимаю, возвратил мне ощущение вновь обретенной свободы. Вообще гнев мне несвойствен, хотя следующий месяц, самый странный в моей жизни, принес так много гнева и страха. Там, на Лонг-Айленде, я был застенчив и порою строил из себя шута – тоже из застенчивости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75