Поудрбнее устроившись на тюфяке, повыше задрав юбки над белым, гладким животом, она как можно шире развела бедра, а ее пальцы погрузились в золотистые завитки на лобке и открыли ее перед его взором.
— Ну, дорогой! Настало время потешить Мелли!
ГЛАВА 10

…Человеку мудрено
Поведать о начале бытия Людского…
Джон Мильтон, «Потерянный Рай»
Первое, что бросилось в глаза Люсьену, когда он вошел в детскую, были его игрушечные солдатики — большая коллекция, которую он забросил уже давным-давно, но на самом деле никогда не забывал. Против воли улыбка раздвинула его губы. Все же какие-то приятные воспоминания у него остались. Не все оказалось разрушенным.
Он подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть храбрых вояк войска короля Генриха Пятого, выстроившихся в линию на мягком пушистом ковре напротив французской армии. Картина боя была не столь сложной, как в битве при Азенкуре, но это можно было исправить.
Он поднял одного из солдатиков и вспомнил, как поцарапал краску на его мундире в тот день, когда доблестный воин упал на пол в разгар лихой, кавалерийской атаки. В те времена, когда детские болезни приковывали его к постели, Люсьен разыгрывал целые баталии на своем толстом одеяле, и, насколько он помнил многие из них получались очень жестокими.
То были беззаботные дни, протекшие задолго до того, как он познал настоящую войну и настоящую жизнь.
Люсьен поставил солдатика на место, внезапно обратив внимание на то, что войска не просто выстроены в шеренгу: их расположение было продуманным, каждый полк был готов вступить в бой, артиллеристы стояли возле пушек, тогда как старшие офицеры расположились за линией огня.
Однако позиция английской кавалерии показалась ему чересчур уязвимой. Люсьен счел стратегию неправильной: из-за этого оставался неприкрытым правый фланг. Он опустился на колени, не думая ни о своем костюме, ни о том, что уже давно стал взрослым, и принялся расставлять солдатиков по-своему.
Четверть часа спустя весь ковер был уже усеян войсками и пушками, а небольшие кучки кубиков, которые Люсьен добывал из ближайших коробок, должны были означать холмы и высоты, с которых артиллеристы должны были вести обстрел вражеских позиций.
Люсьен самозабвенно ползал на четвереньках — так ему гораздо удобнее было, не отвлекаясь от игры, доставать нужные вещи. В бою наступило затишье, и настало время очистить поле битвы от раненых и убитых. Французы оказались сильными противниками, но все же не настолько, чтоб устоять перед пламенной отвагой ветеранов-стаффордширцев, которые сами разили без пощады и не просили пощады себе.
Мастера-убийцы.
Точно так же, как двумя часами ранее в мавзолее Эдмунда Люсьен понимал, что поступает неверно, что занимается глупостями — Кэт назвала это собачьей чушью — в отчаянных попытках оставаться безжалостным, не обращать внимания на полные слез, умоляющие глаза старика, на его душераздирающие стоны.
Люсьен собрал солдатиков в пригоршню и медленно, почти автоматически, ссыпал их в кожаную сумку, сшитую специально для них: перед его мысленным взором неотступно маячило лицо Эдмунда, некогда красивое, правильное, а теперь обезображенное болезнью.
Но что он должен был сделать? Признать жалкое состояние Эдмунда означало признать то, что не только он, Люсьен, прожил этот год в адских муках. А он не был готов признавать чужую боль помимо своей.
Да и с какой стати, спрашивается, он должен был бы это делать? Неужели мир вокруг него извращен настолько, что предлагает ему, жертве, проникнуться сочувствием к человеку, жертвой которого он стал? Эдмунд, жаждущий его прощения? Эдмунд, обложившийся напоминаниями о Памеле — как будто это может уменьшить его вину, как будто не он свел эту женщину в могилу? Нет, это уж слишком.
И потом, ведь еще есть Мелани. Милая, прилипчивая, чувственная Мелани, с личиком ангела, телом законченной грешницы и очарованием сирены и — тут его челюсти сжались, а губы побелели — понятием о морали не большим, чем у пушечного ядра. Если в самом начале его пребывания в Тремэйн-Корте Люсьен еще мог сохранять остатки надежды на то, что Мелани вышла замуж за Эдмунда, покоряясь обстоятельствам, то стоило ей открыть рот — и последняя надежда испарилась.
По-прежнему прекрасная, самая совершенная из всех женщин, которых ему довелось видеть, еще более соблазнительная, возбуждающая… Но только ценой огромных усилий своей стальной воли он сдержался и не отшвырнул ее, брезгуя прикасаться к ней. Мелани — это словно болезнь.
И зеленый, глупый Люсьен Тремэйн три года назад был ослеплен очарованием этой невинности и беззащитности, околдован ее красотой, ее божественным податливым телом. Но два месяца его ухаживаний и юношеских восторгов канули в прошлое без следа, как и два года постоянных воспоминаний об этих восторгах на Полуострове, — они не выстояли перед воспоминаниями о той последней ночи в Тремэйн-Корте.
Однако, судя по всему, Мелани уверена, что он явился в Тремэйн-Корт, чтобы взять ее себе, чтобы вернуть себе все то, что у него отняли. Ее извращенный ум и ненасытная чувственность гипнотизировали его.
— Вот вы где, мистер Люсьен. Устроили, как всегда, беспорядок, — произнесла Мойна, неслышно войдя в комнату. Похоже, ее походка стала еще тише с того дня, когда она напугала его, застав в этой комнате пса Хироу, которому не разрешалось заходить в дом.
Усвоенные в детстве привычки забываются нелегко, и Люсьен вскочил на ноги и уже хотел было извиниться, прежде чем вспомнил, что давно перерос того мальчика, который учил в этой комнате уроки. И даже несмотря на то, что он давно был взрослый, Люсьен постарался не выказать ей свое раздражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128