— Ах вы, несчастный щеголь! — пустилась она с места в карьер.
Она могла бы сказать больше, если бы надеялась, что он прислушается к ней. Она вообще предпочла бы не говорить, а молча запустить ему в спину огрызком яблока, чтобы заставить обратить на себя внимание.
Люсьен не спеша обернулся, опираясь на элегантную тросточку, от одного вида которой Кэт стало тошно — все модники считали необходимым иметь такую. Она подумала, что, если бы в моду вошли розовые носочки и перья в носу, он бы непременно тоже обзавелся такими.
— Мисс Харвей, — томно произнес он, сопровождая свои слова откровенно издевательским поклоном. — Мы снова встретились. Как мило. Кстати, вы заметили, что у вас из ушей валит дым? Вы назвали меня щеголем. Должен ли я понять ваши слова так, что вам не нравится мой дорожный костюм? У моего портного разорвется сердце, если он такое услышит. Или вы предпочли бы, чтобы я облачился во власяницу? Но я уже давно успел проделать и самобичевание, и посыпание главы пеплом!
Он намерен играть с ней в словесные игры. Ну, ее на этом не возьмешь! Она швырнула через плечо огрызок яблока и пошла в атаку:
— Как вы могли вести себя так жестоко?
Он извлек из жилетного кармана свою финифтяную табакерку, небрежно отщелкнул крышку — чем здорово разозлил ее — и позволил себе к тому же предложить понюшку ей, прежде чем воспользоваться табакеркой самому. О, если бы в этом мире было правосудие, он обчихал бы всю свою вычурную манишку. Кэт чувствовала, что с каждой минутой ненавидит его все сильнее.
— Жестоко, дорогая? Неужели вы имеете в виду мою встречу с Эдмундом? О, вы и вправду так думаете? Я никогда не бываю жестоким. По чести, я был само божественное милосердие. И я уверен, что заслужил поощрение, а не порицание. И ваше хорошенькое розовое ушко, прижатое к двери, должно было услышать, что я был в высшей степени тактичен, проведя четверть часа в милой беседе о том о сем, рассказав ему пару свежих анекдотов из жизни общества, и поспешил вовремя удалиться, подчиняясь вашему приказу не утомлять пациента.
Она хотела бы исхлестать — нет, исцарапать это смазливое ухмыляющееся лицо.
— Чушь! Ни одного слова сочувствия, утешения! Ни проблеска любви и прощения! Вы несли сплошную собачью чушь! У вас что, нет глаз? Вы не способны видеть ничего, кроме ваших собственных несчастий? Ведь человек умирает, он в отчаянии!
Он поколебался на миг, придав ей надежду, что она пробилась к его чувствам, но когда раздался ответ, надежда испарилась:
— Этот человек, дорогая, не более чем овощ — с головой, способной говорить не более, чем кочан капусты. Его тело такое же иссохшее и скрюченное, как прошлогодний стручок; половина его физиономии расползлась, словно гнилой салатный лист, который брезгливо отодвинут на край обеденной тарелки. И если бы мне приспичило вдруг делиться сердечными тайнами, искать или давать кому-то прощение — я ни в коем случае не стал бы заниматься этим возле кровати, где расположился этот ботанический сад.
Он закинул тросточку себе на плечи, улыбнулся, наклонился и, заглядывая ей в глаза, добавил совсем иным, почти добрым тоном:
— Вот так, мисс Харвей. Я вас шокировал? Вы хотите залепить мне пощечину? А вы повернитесь и убегите. Это было бы логично. Или вы собираетесь разразиться слезами? Эдмунд плачет, вы знаете? Он плачет и кривляется. Похоже, это его единственный способ развлекать общество. И он довольно-таки отвратителен с виду, верно?
— Боже мой, что же они с вами сделали! — воскликнула Кэт, прежде чем успела прикусить себе язык — сердце ее обливалось кровью при виде его мучений. Ей не надо было делать над собой усилия, чтобы сочувствовать этому человеку.
Люсьен выпрямился, его улыбка оставалась неизменной, но глаза по-прежнему не улыбались, были темные и непроницаемые.
— Вы до некоторой степени падаете в моих глазах. Я никак не думал, что вы питаете страсть к мелодраме, мисс Харвей.
Тросточка описала в воздухе замысловатую кривую и принялась выстукивать у него на ладони какой-то ритм.
— Мисс Харвей. Мисс Кэт Харвей. Наверняка вас крестили не под этим простым именем Кэт. Может быть, Катлин? Нет. Вы скорее напоминаете ирландку. Должно быть, Кэтрин. Насколько я знаю, это греческое имя, означающее «непорочная». Вы непорочны, Кэтрин?
Она разгадала его фокус — черт бы побрал и его, и его тросточку, которой он так ловко размахивает. Он хочет отвлечь ее, зная, что она докопалась до истины, скрытой под его холодной, равнодушной личиной, до причины его расчетливой грубости.
Но она не поддалась на его уловку, как ни больно укололи ее его слова:
— Я знаю, что Эдмунд обидел вас, мистер Тремэйн, Эдмунд и Мелани. Но вы должны найти в себе силы и оправдать их. Они не могут без конца расплачиваться и за свою вину, и за вину вашей матери. Мои письма объясняли, зачем вы нужны здесь, вы помните? Человек умирает. Он отчаянно нуждается в вашем прощении. Неужели это невозможно? А если так, то зачем вы вообще явились сюда?
Люсьен подхватил ее под локоть и повлек к широким ступеням, ведущим на террасу. Она попыталась вырваться, но у нее ничего не получилось.
— Жил-был одни человек, Кэтрин, — заговорил он тоном скорее доброжелательным, чем наставительным. — Хороший человек, хотя и не без своих небольших недостатков, небольших желаний, но в общем-то хороший. Давайте на минуту представим, что этот человек — я. И в один прекрасный день один из его близких друзей — кто-то вроде Эдмунда — сообщает этому человеку нечто ужасное: полуправду или даже полную правду, но такую, которая легла на душу этого человека тяжелым грузом, уязвила и измучила его настолько, что он утратил всякий интерес к жизни и находится при смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128