— проговорила сейчас Маргарита, глядя на висевший вверху, на стене, портрет отца. На губах его, запечатленная кистью художника, навеки застыла улыбка, а в глазах, как при жизни, светилось лукавство, хотя сам он давно уже покоился в усыпальнице в Чертси, рядом с ее матерью. — Я потеряла свою мать и я вновь потеряла тебя. Самоубийство. Мне было тогда только двенадцать, поэтому, как я сейчас понимаю, от меня это и скрыли. Но как мог ты так поступить? Как мог ты уйти, даже не сказав мне «до свидания»? Первый раз я потеряла тебя много лет назад, и второй — в прошлом году, вместе с мамой. И так никогда и не услышала слов «до свидания».
Взгляд Маргариты упал на лежащий на столике дневник Жоффрея Бальфура, и она вспомнила его последнюю, без указания даты, запись в нем, где он упоминал «Клуб»и высказывал опасения в отношении своей предстоящей встречи с его членами. Это были те же самые люди, чьи инициалы он поместил в другой части своей тетради вместе с кратким описанием, которое и помогло ей их опознать. Они же присутствовали и на приеме у графа Лейлхема в тот трагический день. Она пересекла комнату и встала прямо под портретом отца, на котором он был изображен в полный рост.
— Ты учил меня, папа, столь многому, — проговорила она, не отрывая от портрета глаз. — Ты рассказывал мне о звездах и луне, и о людских слабостях. Но ты никогда не учил меня мириться с поражением. Возможно, ты и сам никогда этому не научился. Вероятно, это объясняет, почему ты не мог смотреть в глаза людям, доверившим тебе свои деньги, не мог пойти на предательство, которого требовал от тебя «Клуб», и смотреть после в глаза мне, твоему котенку.
Она вздрогнула, вспомнив, как звучал голос Донована, когда он, после, назвал ее так. Почему это ласковое обращение вызвало у нее столь сильный гнев? Ведь это было всего лишь слово, одно слово. Слова… например, «котенок» или «до свидания».
— Да, папа, — продолжала она свой монолог, постаравшись упрятать воспоминания о прошедшей ночи в самый дальний уголок измученного мозга. — Твой котенок. Твоя обожающая тебя, всему верящая дочка. Итак, ты оставил меня, предоставив самой заботиться о себе и о маме… и ничего не знать. Но сейчас мамы тоже нет, и один из этих проклятых членов «Клуба» убил ее так же верно, как если бы всадил ей в сердце нож. Ты выбрал путь труса, оставив ее здесь одну со всеми этими мужчинами, которые мучили ее, напоминая ей о твоем самоубийстве, и предоставив мне расхлебывать всю эту кашу. Любовь! Ее не существует.
Она отошла от картины, опустилась на колени, обхватила себя руками за талию и начала раскачиваться из стороны в сторону, мысленно вновь переживая часы, проведенные с Донованом.
Донован сказал, что любит ее. Донован сказал бы что угодно, лишь бы добиться своего. При всех его разговорах об Америке, в душе Донован остался ирландцем. Он весьма ловко оплел ее разум, ее сердце, ее волю серебряной паутиной своих сладких речей и нежными улыбками. И она дала ему то, что он хотел.
Нет! Не нужно обманывать себя. Нужно смотреть правде в глаза. Она дала Доновану то, что сама хотела, и они оба не остались внакладе. Разве не этого ей хотелось? Разве не на это она рассчитывала?
Как бы там ни было, теперь было поздно что-либо исправлять. Все это было в прошлом. К тому же, если бы даже можно было вернуться назад, она поступила бы точно так же. Потому что на мгновение — на одно короткое мгновение — она вновь почувствовала себя любимой. Вновь ощутила интерес к жизни и радость при мысли о будущем. Вновь почувствовала, что о ней заботятся… и, да, любят.
Но все это, конечно, было фарсом, мифом, пустой мечтой. У Донована были, несомненно, свои планы, как в отношении «Клуба», так и в отношении нее. Скорее всего, он решил соблазнить ее, чтобы она, увлекшись им, забыла о «Клубе»и не мешала бы ему помогать им в осуществлении их предательских замыслов.
Она сощурилась, и глаза ее превратились в две изумрудные льдинки. Да, вне всякого сомнения, «Клуб» замышлял измену. Старого пса не научить новым трюкам.
Маргарита прижала ладони к вискам. У нее раскалывалась голова и ныло все тело. Она не спала всю ночь, даже не раздевалась, с одной стороны испытывая какую-то странную стыдливость, а с другой, страстно желая сохранить подольше на себе запах Донована, напоминавший о его поцелуях, его прикосновениях, его любви.
О любви? Никогда не называй это любовью. О его желании. О его похоти. О ее желании. О ее похоти. О ее великой глупости.
О Господи, сделай, пожалуйста, так, чтобы это не было любовью! Я не могу больше терять. Я не могу больше доверять. Я не могу любить!
Как же у нее раскалывалась голова! В ней так шумело, что, казалось, шум этот слышен снаружи.
— Маргарита? Маргарита Бальфур! Сию же минуту отопри дверь, несносное дитя, или я велю Финчу позвать лакеев и взломать ее!
— Мейзи? — Маргарита подняла голову и уставилась тупо на дверь в коридор. Похоже, ей не позволят спокойно умереть. Вскоре сюда, вероятно, явится и дедушка, а ему в его возрасте никак нельзя волноваться.
Она вытерла мокрые от слез щеки, со вздохом встала и, медленно, как старуха, дотащившись до двери, повернула ключ в замке. В ту же секунду дверь распахнулась и в комнату влетела Мейзи, круглое крестьянское лицо которой было мрачнее тучи.
— Ай-яй-яй, — затараторила она с порога, от волнения проглатывая слова. — Вот она, эта малышка, которая, как преступница, убегающая от стражи, проскользнула вчера вечером мимо Финча, одетая в мужской плащ, и укрылась здесь. А потом, в три часа ночи, заявилась эта несчастная Биллингз, хихикая так, будто превесело провела время. А ну, признавайтесь, мисс Маргарита, что вы натворили на этот раз?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122