Она бесшумно проплыла мимо них до конца коридора, свернула налево и оказалась перед бело-золотыми дверями с чудесной резьбой и ручками в виде морских коньков. Она взялась за них обеими руками, чуть повернула и нажала на двери, они беззвучно отворились. Хелен закрыла глаза и глубоко вдохнула знакомый запах — запах дома: смесь аромата сухих лепестков, живых цветов и воска. Хелен вошла и закрыла за собою двери. Это действовало лучше лекарств. Напряжение спало, исчезло. Она двинулась дальше.
Хелен не зажигала света, он не был ей нужен. Она знала на память каждый дюйм в каждой комнате, могла пройти через них вслепую, если бы понадобилось. Она медленно двигалась по комнатам, дотрагиваясь до вещей кончиками пальцев, поглаживая их, ощущая рукой плотность атласа и парчи, нежность шелка, замысловатость резьбы и бронзовых накладок, холодное сияние хрусталя и блестящую поверхность серебра; ее отражение проплывало в огромных зеркалах подобно печальному привидению. Она то поправляла картину, переставляла статуэтку, то наклонялась к букету, величественно возвышавшемуся над тонкой фарфоровой вазой, поднимала крышку изумительного сверкающего китайского кувшина, чтобы почувствовать тонкий аромат лежащих там розовых лепестков. Она медленно прошла по великолепной анфиладе комнат, в последний раз прощаясь с тем, что любила больше всего. Собственно, у нее и не было ничего другого. Дело ее жизни.
Красота, которая — она знала это и сейчас, и когда создавала ее — никогда не принадлежала и не будет принадлежать целиком ей. О, она боролась с этим, пытаясь сосредоточиться на настоящем, в то время как страстно хотела уверенности в будущем. Сейчас она ощущала, что стоит на краю пропасти, стараясь сохранить равновесие, не упасть… Она потеряла все это. У нее отобрали то, что она любила, и отдали кому-то чужому, кто никогда не видел этого дома и не полюбит его так, как любит она.
И нежно, любовно она поглаживала предметы, касалась их, чувствуя, как их спокойствие и красота смягчают ее боль. В тишине раздавалось лишь тиканье часов, послышался тихий звон, когда они пробили четверть.
Бледный лунный свет упал на натертый паркет, засиял на великолепных коврах, отразился в бездонных зеркалах, бросил блики на полированную мебель. От яркого света стали темнее тени. Хелен продолжала свое молчаливое паломничество, и оно окончилось, как кончился и весь ее мир всего несколько часов назад.
На Хелен вдруг накатила боль, такая резкая и сильная, что она закусила губу, чтобы не вскрикнуть. Ее охватило отчаяние, ноги отказывались держать ее, она села в любимое кресло из яблони, обитое темно-синим шелком. Она крепко схватилась за ручки, пытаясь удержаться за что угодно, пока не схлынет волна боли и отчаяния. Затем она еще некоторое время сидела, поникшая, с опущенными плечами. Пальцы ее машинально гладили шелковую ткань.
Я не могу расстаться со всем этим… не могу… это моя жизнь! Как мне расстаться с жизнью? Ричард, Ричард… что я тебе сделала, почему ты так поступил со мной… ты знаешь, что значит для меня Мальборо… ты сам поощрял меня заниматься домом после того, как…
Ее мысли вдруг, как испуганные кони, бросились назад.
Не думать, никогда не думать об этом… это опасно… грозит безумием… все выдумано… ничего подобного на самом деле не было. Ричард не уставал снова и снова объяснять ей это.
Лицо на фотографии… настолько похожее на Ричарда и удивительно, пугающе похожее на нее, Хелен. Как будто видишь себя в молодости… Только это лицо сильнее. Смелое выражение. Его владелицу не одурачишь.
На нем как будто бы написано: «Попробуй только!»
Удивительно, каким-то образом фотография заставляет вспомнить те прошедшие дни. Нет, об этом не следует думать. Все давно осталось позади, она давно свыклась со своей жизнью. Она не должна вспоминать о прошлом, настолько живом для нее и явно вымышленном для всех остальных. Если бы перед ней было будущее…
Но будущего не стало. Может быть, именно потому приходится сражаться с ожившими воспоминаниями — странными, пугающими… с собственными вымыслами, как она привыкла о них думать. Лучше обратиться к действительности, какой бы она ни была чудовищной.
К боли, которую она не переставала ощущать всем телом — как будто с нее содрали кожу.
Ты все разрушил, Ричард, думала она, разрушил одним росчерком пера. Род Темпестов. Семью. Когда в будущем люди захотят узнать что-то о нас, им не придется лазить по книгам, достаточно будет взглянуть на страницы вездесущих газет. Мы прославимся не как род, чья история была его гордостью, а гордость — историей, а как семейство, которое произвело на свет знаменитого незаконного ребенка. Триста лет благородных и чистых традиций перечеркнуты появлением внебрачного ребенка Ричарда… Значит, ему удалось все-таки преодолеть свое бессилие, и попутно он обрек на бессилие ее. Но ему всегда этого и хотелось… его наследница… она тоже из рода Темпестов. Закрыв глаза, Хелен представила себе лицо с фотографии. Похожее на ее собственное лицо в юности, но холоднее, тверже. Высокомерное. Сдержанное. Недоступное. Надежды нет, никакой надежды нет…
Вдруг она почувствовала, что больше не выдержит.
И уже не заботясь о том, услышат ее или нет, она побежала обратно, через холл, а ее шифоновый пеньюар летел следом за ней. Оказавшись в своем убежище, в спальне, она взяла в руки крохотную эмалевую коробочку, где хранились красные капсулы, приносившие ей забвение. Она налила себе ледяной воды, положила на язык две — а не одну, как обычно — капсулы и проглотила их. Затем она скинула на пол пеньюар, бросилась на постель и, закутавшись с головою в шелковые простыни, сжалась в комок и принялась молиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155