Другое похожее воспоминание – я лежу на траве у Клойстерса, голова у Лори на коленях, слушаю григорианский хорал и смотрю на падающую с дерева тополиную почку: с безграничной мягкостью она летит мне на голову, промахивается на несколько футов, но через долю секунды я слышу сквозь музыку, как почка падает на траву, – в точности так однажды, сидя в лесу, я услышал, как царапают ветку воробьиные лапки. Третья часовня – ужас из тех, что невозможно вынести, смесь двух видений, разделенных годами, но соединившихся вместе у меня в мозгу: первое в Неваде, я разглядываю свое отражение в ирригационной канаве, вдруг вижу совсем рядом гремучую змею и шарахаюсь от нее повыше к берегу – этот образ сопровождается воспоминанием о том, как в четырнадцать лет я заблудился в лесу во время оленьей охоты. Было темно, холодно, деревья впереди казались черными колоннами, а когда я, как было условлено, выстрелил три раза в воздух, меня сначала ослепило вырвавшееся из ствола голубое пламя, затем оглушил запоздалый звук. Следом, еще до того, как утихло эхо, я услышал ответ отцовского ружья и быстро повернулся на звук выстрела, чтобы не перепутать его с эхом.
Уезжая из лесу, я чувствовал себя странно и как-то по-новому спокойно, хотя и сомневался, что это надолго; я менял свою жизнь так часто, что в конце концов решил: в ней попросту нечего менять – можно совершать на поверхности какие угодно движения, как если бы я играл в китайские шашки, но все эти подвижки оставались в тонком верхнем слое и никак не нарушали покой глубин. Особого сорта едкий фатализм, в котором я жил, занятый геометрическими делами – работой, алкоголем, браком – и их естественными дополнениями – безработицей, пьянством, изменами. Возможно, все протестантские дети являются жертвами такого самолечения – само понятие закона жизни подразумевает для них шаги, тропы, указательные столбы, лестницы. Святой Павел в красной каменной пустыне пытается не думать о женщинах. Как я сейчас – не думать о виски. Вот доберусь до главной дороги, остановлюсь на бензоколонке и забронирую в Ишпеминге номер, а как только приеду – я знал это заранее, – приму душ, спущусь в бар и напьюсь до коматозного состояния, которого – это я тоже знал заранее – заслуживаю. Трезвость – просто вид работы, каковую я не мог исполнять постоянно, болезнь сопровождается головокружением, мозговым жаром и подавленностью. Царь Давид в ночь перед сражением наверняка тоже упился в хлам под своим балдахином.
В нескольких местах дорога оказалась размыта – семь дней назад такого не было. Первые два таких затора я проскочил слишком быстро и в одном скребнул по земле бензобаком. Вышел проверить, но там оказалась всего лишь свежая царапина. Уф-ф. Я поехал медленнее и, перебравшись через гребень холма, оказался в месте, где дорога пересекала заброшенную бобровую плотину; слева при этом было болото, справа – лужа. Вода из нее перелилась на дорогу, и теперь там красовался глубокий ров, на преодоление которого требовалось не меньше часа работы. Я обругал лесорубов за наплевательское отношение к своей дороге, притом что вовсе не хотел, чтобы они по ней ездили. Босиком на цыпочках я спустился с холма – хотел, чтобы подсохли мозоли, – рассматривать миниатюрное ущелье и струйку чистой воды, текущую в болото. В луже послышался всплеск, кругами разошлась рябь, потом еще один – посильнее. Форель. А у меня нет удочки. От злости я готов был палить по рыбе из ружья. Клаустрофобия последней минуты заставляет меня оставлять позади нужные вещи в надежде найти им замену. На хуй всех гуру на свете со всеми их советами и умозаключениями. Морщась от боли, я натянул башмаки и принялся собирать у подножия холма сухие бревна, обдирать топориком мертвые сучья. От обиды в глазах у меня стоял красный туман, я стащил промокшую от напряжения рубашку. За час с небольшим я залатал эту дыру, разогнал машину, будто на ралли, и прорвался сквозь кучу веток, едва не потеряв управление. Что-то мерзко и глухо щелкнуло – то ли подшипник, то ли кардан. Всю жизнь ненавижу машины; год назад мы с другом, напившись, раздолбали изнутри мой «плимут» сорок седьмого года, на шестидесяти милях в час. Мы в то время работали плотниками; молотками мы разнесли окна и приборную доску, а добравшись до дома моего приятеля, расстреляли колеса из пистолета.
Я посмотрел на спидометр. До главной дороги оставалось еще миль тридцать, и дело шло к вечеру. Я доберусь до Ишпеминга как раз вовремя, чтобы купить чистую рубашку и штаны. В отеле селились в основном горные инженеры или люди, у которых были дела с «Кливленд клиффс». Руду наконец-то признали низкосортной, но кто-то нашел применение тикониту, так что городок расцветал опять. Некогда я отмечал сходство между Ишпемингом, Хафтоном и английскими горными городками – даже люди там выглядят одинаково молочно-белыми и как бы голыми, подобно всем, кто проводит под землей треть жизни. Причина столь частых забастовок еще и в том, что время от времени шахтеры доходят до точки, когда больше не могут жить, как кроты. «Калумет и Хекла» после двухлетней забастовки закрыли медные рудники. Шахты затопила вода, и жизнь тысяч людей стала подобием смерти.
Я снова притормозил, переезжая рытвину, и заметил на красноватом песке чьи-то следы. Достал из мешка книгу Мюри, но это оказались следы койота. Я по-прежнему злился на все подряд, но, выезжая на главную дорогу, вдруг понял, что обычные страхи куда-то подевались. Опасное чувство. На хуй темноту, машины, электричество, пожар, полицию, Чикаго, Эгню, университеты, боль, смерть и морпеховскую ментальность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70