Не говоря уже о том, что подавляющее большинство этих писателей недоумки, о «дичи» они знают лишь то, как ее ловить и убивать. Стараясь не шуметь, я медленно зашагал к бобровой запруде. Еще до того, как показалась эта лужа, послышался предупреждающий плюх. Папа-бобр на посту, и вот они уже сидят в своей хатке, недоумевая, кто же это вторгся в их владения. Звуки, словно шлепанье по воде боковиной весла. Греби потише, говорил отец, а не то разгонишь окуня. Меня напугала вспышка молнии, и я забыл, что нужно потише. За что огреб его любимое ругательство, годившееся только для мужской компании: «ебать-тебя-христом-на-вагонетке». Я иногда тоже так ругаюсь, получая в ответ ошеломленные взгляды выпученных глаз. Материться я выучился в пять лет, меня не смущали ни намыленная шея, ни общее порицание. Одна девушка сказала: мой папа никогда так не выражается. Будь я твоим папой, я не корячился бы сейчас в этом «бьюике-дайнафлоу». Она потом изрекла, когда мы сидели в «Русской чайной»: секс – это иногда так скучно. Ага, в доме для престарелых или с раком кишок. Я копался в болоте в поисках червяка, личинки или многоножки. Не люблю брать в руки многоножек и вислокрылок, но из них получается хорошая наживка, главное, чтобы крючок был небольшой. Ложь во пропитание. Я обманываю рыбу и питаюсь ее телом. Сидеть в засаде на болоте, пока не прискачет куропатка; отстрелить ей голову, проткнуть тушку зеленым ивовым прутом и пожарить на костре. Из-за нетерпения дело всегда кончалось тем, что мы съедали куропаток полусырыми. Вгрызаясь в почерневшую кожу, мы представляли дикарей, занимавшихся тем же и там же, где мы сидим сейчас. Странное чувство, когда вдруг находишь наконечник стрелы – посреди пашни, или в водостоке, или в овраге, где вода разъела почву. Когда ты молод, весь лес для тебя – «охотничьи угодья», и тебя ошеломляют наконечники стрел, ведь это следы, оставленные предыдущими охотниками. Прочитанные в отрочестве Сетон Томпсон, Кервуд, Джек Лондон, почти весь Зейн Грей, Кеннет Робертс, Уолтер Эдмондс сегодня звучат почти ругательно. А я ведь даже не сдвинут на экологии. Отец отдал этой земле всю свою жизнь и получил за свои старания мало радости. Моя несчастная восприимчивость радикала распухает, как динамит или пластиковая взрывчатка. Но я никогда не призывал делать людям больно, мне претит сама эта мысль. И я не знаю, как поступить с противоречиями – если бы только можно было взорвать «Доу» или «Виандот кемикл» так, чтобы никто из людей не пострадал и не остался без работы. Под елкой нет подарков, какая-то гадина взорвала папину фабрику, и у нас совсем нет денег. На ужин лярд из армейских неликвидов и морские бобы. Лица становятся землистыми. По пути к проходной я бы остановился в таверне, взял бы пару двойных и послушал, как Бак Оуэне поет «Время плакать пришло, ты меня покидаешь», музыка – это комок в горле, до сих пор не могу слушать «Петрушку» Стравинского, любимую пластинку сестры. Перед моим отъездом в Нью-Йорк мы зажгли красную свечу и слушали эту пластинку вместе. Еще читали Уолта Уитмена и Харта Крейна. Мне было восемнадцать лет, ей тринадцать. Но если в самом уязвимом возрасте прочесть все романы Зейна Грея и другие, про которые я говорил, то ужиться с настоящим просто невозможно. Где то далекое поле? Становиться радикалом и устраивать марши в защиту доисторического газона и мира во всем мире – тоже не выход. Я никогда не чувствовал себя частью общности, разве только когда занимался любовью; что-то общее у меня с деревом, или со зверем, или когда я совсем один у реки, или в лесу, или на болоте. Я не считаю это достоинством, просто неприкрытый факт. Один либеральный журнал, описывая такой образ жизни, употребил слово «жульничество». Одно время я думал, что мне нравится Кропоткин. Мои предки – те, что были обучены грамоте, – считали себя популистами. В одиночестве нет романтики.
Сан-Франциско. Вот он, золотой город моих надежд. Вы только посмотрите на эту толкотню в полдень на Гиэри-стрит. Как и сказано в путеводителе, все одеты в шерстяные свитера и очень элегантны. Может, не в моей части города. Музыкант, высаживая меня из машины, сказал, что в Блэк-Хоке ему обещано выступление и чтобы я заглядывал. Вряд ли, с моими финансами. Единственный галстук удавился до веревки, когда я в автовокзальной камере хранения впихивал скатку в ячейку. Потеряешь ключ, останешься без семнадцати долларов – столько стоит вся твоя одежда. Повсюду симпатичные девчонки, и я себе тоже такую найду – хотелось бы надеяться. Вверх по Полк, через Сакраменто, вверх по Грант с его желтой угрозой, потом на Грин-стрит вдоль берега. Перейти Коламбус, чуть не угодив под такси. Постучать в дверь, где должен быть старый друг и где я смогу преклонить голову. Открывает мужчина с волосами, как у девчонки, смотрит подозрительно. Вроде бы мой друг месяц назад уехал в Ванкувер. Что же мне теперь делать? А ничего, покупай газету и ищи комнату.
Я шел пешком, пока не захотелось выбросить обувку. От волдырей промокли носки. Эти сапоги предназначены для того, чтобы скакать на лошадях, и ни для чего другого. В конце концов я нашел комнату в двух или трех кварталах от оперного театра, на Гуф-стрит прямо под хайвеем. Дешево даже с учетом грохочущих над головой грузовиков и легковушек. Забрал скатку, заплатил за четыре недели вперед, и у меня осталось семь долларов, чтобы жить на них вечно. Пару раз надолго приложился к бутылке сотерна – мое снотворное – и повалился в кровать. Проснувшись около полуночи, я обнаружил, что из комода пропал бумажник, а дверь слегка приоткрыта. Как глупо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70