«Право же, вы должны понять, что я имею в виду».
Бернар, разумеется, успевал понять много раньше самого Марселя, но это никакого значения не имело. Он спорил не во имя принципов, он спорил, чтобы выиграть спор. Он наслаждался, делая подножку тугодуму, демонстрируя свое превосходство сотнями тонких способов. Кроме того, Юлия в отличие от Жюльена увидела зерно подлинной ненависти, глубоко погребенное, сквозившее у одного в едва скрываемом пренебрежении, а у другого в брезгливом отвращении, на которое приходится полагаться медлительным, когда быстрые стараются их унижать. Быть может, Жюльен был прав: только тонкая корочка цивилизованности сдерживала эти опасные эмоции.
Поскольку Марсель был благовоспитан и поскольку Юлия была красива, он удержался от того, чтобы коснуться вредоносного влияния евреев во Франции, он ни разу не достиг той точки, когда вера могла взять верх над вежливостью. Нет, он рассуждал об искусстве, что вежливо маскировало то же самое. У Марселя общепринятые вкусы вполне соответствовали ортодоксальности его религии и консерватизму его политических взглядов. Юлия и ей подобные приводили его в ярость.
— Вопрос не в понимании, — сказал он в продолжении обеда. — Я говорю об ответственности. Люди вроде вас отвергли ответственность. Вы поступаете, как удобно вам.
— Мне кажется, я не поняла, — сказала Юлия.
— Художники должны быть слугами. В этом их слава. Либо монархов, либо священнослужителей. Вы нарушили эту связь и существуете только для себя. Что сказал тот человек? Не могу вспомнить, кто именно. Он расписал стену в церкви, и священник поблагодарил его и сказал, что Бог будет доволен такой лептой. А он насмешливо фыркнул и ответил: «При чем тут Бог? Я писал картину для собственного удовольствия». Вы эгоистичны, лишены корней и называете это поисками красоты.
Никому за столом не требовалось объяснения этого утверждения. Все знали, кого он подразумевает под словами «лишены корней».
— Я это так не называю, — ответила Юлия, даже не подумав рассердиться, настолько глуп был этот выпад, отметая скрытый смысл как не стоящий возражения. — Не думаю, что смогу угодить Богу — если он существует, — если не буду довольна сама. Или я должна дарить то, что сама не считаю достойным? Я пишу картины. Некоторые считают, что хорошо, другие — что плохо.
— Зачем?
— Затем, что мне это нравится. И обеспечивает мне небольшой доход, так что я не завишу целиком от моего отца.
— С тем же успехом вы могли бы стать машинисткой.
— Мне бы это не нравилось. И тут вмешался Бернар.
— Она вводит вас в заблуждение, дорогой Марсель. Прибегает ко лжи, чтобы сбить вас со следа. Она ведь не говорит, почему ей это нравится.
— Мне это нравится потому, что, когда мне хорошо работается, я ничего другого не осознаю. Потому что, создав что-то хорошее, я знаю, что это хорошо, и ничье другое мнение ничего не значит. А иногда мне удается создать что-то хорошее, хотя и нечасто. И главное, я знаю, что могу добиться лучшего, и потому продолжаю пытаться.
— Что вы подразумеваете под «хорошим»?
— Не знаю, — сказала она нетерпеливо. — Кому-нибудь когда-нибудь удавалось это объяснить? Уловить какую-то идею. Отразить ее, поймать.
— Но ведь вы пишете хлам. Ни техники, ни умения. Только самодовольная мазня на холсте. И чем меньше люди это понимают, тем более вы счастливы. Но вы ошибаетесь. По-моему, люди отлично все понимают. Вот почему они их не покупают.
Даже выражение его лица казалось глупым, так как привычка Марселя хмуриться, пока он говорил, наводила на мысль, что думать — для него труд. Обманчивое впечатление, и многие его недооценивали, как позже сказал ей Жюльен. И умом, и энергией он был достойный противник Бернара.
— А ты? — спросила она.
— Я с ними не соперничаю, — сказал Жюльен, но с легкой улыбкой, говорившей совсем другое. Он не думал, что ему это требуется.
— Сам я постоянно убеждаюсь, — мягко сказал Бернар, — что мнения людей об искусстве тем тверже, чем меньше оно их интересует. Что до меня, то я предпочел бы увидеть ваши работы своими глазами, прежде чем вынести о них суждение. То есть если вы не против, чтобы я обличил вас как избалованную шарлатанку, едва взгляну на нелепую мазню, которую вы пытаетесь навязывать публике.
Юлия засмеялась. Бернар обезвредил скрытую злость этого разговора и вынудил Марселя осознать оскорбительность его слов. У него не было ни малейшего намерения познакомиться с ее картинами. Они его совершенно не интересовали. Но она пробудила в нем любопытство, так как он заметил завороженность Жюльена, и попытался бы ее покорить, если бы полагал, что это возможно. Но даже он — обычно лишенный всякого чутья в подобных вопросах — сумел уловить в ней что-то абсолютно недоступное. А Жюльен понял, что его обошли: вмешаться следовало ему, а не Бернару.
— Я всегда рада показать их тем, кому интересно, — сказала она.
— Превосходно. Так, может быть, на следующей неделе. А теперь, если вы не против, я завершу рассказ о моих лыжных подвигах на горных склонах.
После обеда Жюльен пешком проводил ее домой.
— Я крайне сожалею, — сказал он. — Ошибка моя. Я воображал веселый обед при всеобщей гармонии. Надеюсь, что ты хотя бы не приняла Марселя всерьез.
Они как раз переходили Сену и остановились, чтобы посмотреть туда, где над темным провалом реки на фоне городских огней вырисовывались башни Консьержери.
— Я привыкла к таким, как он. И не думаю, что он когда-либо причинит мне вред. Если ты не согласен с ним относительно того, как я высасываю жизненную силу из французской нации, ты, знаешь ли, всегда можешь сказать об этом вслух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148