В этом Манлий усомнился, но причины для отказа не нашел и в любом случае прекрасно понимал ценность этого крещения, особенно если будет пущен слух, что именно беседа с ним побудила молодого еврея принять столь драматичное решение. Поэтому Даниил получил поспешное и поверхностное наставление в христианских догматах, и в ближайшее же воскресенье состоялся — не без шума и помпы — обряд крещения. И тогда же Манлий произнес свою первую проповедь, в которой привнес в ортодоксальную доктрину принципы, усвоенные им со времен молодости. Нет, он не объявил прямо, что жизнь человека лишь часть пути, что душа не может воспарить к Господу, пока не очистится от скверны. Однако это подразумевалось, и именно эта концепция, восходящая к учению Пифагора и заново постулированная Платоном, позже обрела свое место в христианстве через идею о чистилище.
Для большинства паствы такие доводы были слишком мудреными. И прозвучали они как боевой клич, как предостережение: пусть он и неофит, но не намерен из благодарности отказываться от своих убеждений. С тех пор и до конца жизни он произносил свои ученые, загадочные и сложные проповеди, зная, что слушатели их не поймут, но зная и то, что многократное повторение сложных идей рано или поздно окажет свое воздействие хотя бы в малом, но углубит и облагородит то нагромождение грубых суеверий, которое христиане называли своей религией.
Но даже провозгласи он безусловную и всем понятную ересь, паства бы его простила. Ведь Манлий потратил значительную сумму на зрелище, какого они не видели многие годы. Он уже начал перестраивать и расширять церковь, а для этого случая одел священников в новые облачения, а после церемонии предложил щедрое и бесплатное угощение. Ради него им пришлось пройти по улицам к теперь уже почти заброшенному форуму торжественной процессией во главе с Манлием, за которым следовал облаченный во все белое новообращенный.
Однако путь от базилики пролегал по улице, на которой жили большинство везонских евреев, и те пришли в ярость при виде столь шумного триумфа христиан. Впрочем, они мало что могли сделать. Но младший брат Даниила, глубоко пристыженный его отступничеством, забрался на крышу дома и, когда Даниил проходил под ним, опрокинул на него большой кувшин масла.
К счастью, ни одна капля не упала на епископа, иначе последствия были бы куда страшнее. Если бы его мантию осквернили, если бы малейшая капля запятнала чистейшую белую шерсть, ничто не смогло бы сдержать гнев толпы. Но юноша хорошо прицелился, и пострадал только новоокрещенный Даниил, который закричал и съежился, ожидая худшего.
Его страх передался толпе, и когда кто-то указал наверх, на убегающего младшего брата, все, вопя, бросились в погоню. Совершенно безнадежную погоню: Везон уже был не тот, что раньше, но все же достаточно велик, чтобы в нем мог скрыться один человек, который не желает, чтобы его отыскали. Гнев толпы не нашел выхода, и она повалила в единственное место, где, как все знали, всегда можно было найти евреев. Синагога не была ни большой, ни величественной и совсем не походила на здания, знакомые Оливье или Жюльену. Это был обычный дом с просторной задней комнатой, способной вместить до пятидесяти человек за раз. По праздникам, когда народу приходило больше, не поместившиеся толпились в небольшом дворе. Синагога стояла тут давно, более века, с тех пор, как еврейская община в городе достаточно разрослась, чтобы ее содержать, и все знали, где она.
Последующего никто не планировал: здание подожгли потому, что толпа, оказавшись перед его дверями, не знала, что делать дальше. Если бы кто-то, облеченный властью, сумел бы пробиться вперед и подчинил бы толпу себе, насилия не произошло бы. Но такого не нашлось, и вожаками стали наиболее разгоряченные. Именно один из них первым подобрал камень и бросил его в дом, а потом ногой вышиб дверь. Полдесятка вломились следом, но только один зачерпнул тлеющие угли из жаровни у входа и поджег занавеси.
Пламя было слабым и само по себе вреда не причинило, однако оно воспламенило толпу: тонкая струйка дыма и огненные язычки толкнули ее продолжать. С этой минуты она принялась крушить все здание. Когда разгорелся настоящий пожар, превративший его в пепелище, внутри уже не осталось ни одного неразбитого предмета обстановки, ни одного неразорванного занавеса или книги. Рев толпы достиг апогея и вдруг смолк совсем: теперь властвовал огонь, а они, опустошенные, превратились всего лишь в зрителей. Люди стояли и смотрели на дело рук своих, почти уже забыв, что сами это устроили. Некоторое время спустя они начали рассеиваться: их мщение свершилось, жажда была утолена.
Если говорить о насилии, ничего серьезного не произошло. Сравните это происшествие хотя бы с оргией, какая несколько десятилетий спустя потрясла Константинополь, где после недели беспорядков на улицах осталось пятнадцать тысяч трупов. Сравните с дворцовыми переворотами и гражданскими войнами, раздиравшими империю в предыдущее столетие. Сравните с традиционным и общепринятым поведением войск, взявших осажденный город. Во вспышке насилия в Везоне никто не погиб; даже брат Даниила скрылся невредимым, а местные евреи, хоть и сочли за лучшее еще день не покидать своих домов, не видели особой для себя угрозы. Более того, их гнев обратился не столько на христиан, разрушивших синагогу — хотя это их глубоко возмутило, — сколько на семью, которая навлекла на них это бедствие: на никчемного Даниила и его не менее безрассудного брата. Оба не стоили того, чтобы из-за них что-то терять.
Значение случившегося было не в насилии;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148