Черноволосая, с яркими, как вино «Изабель», губами, большими темными, но какими-то затуманенными глазами, она, казалось, сладко спала в этой духоте. А теперь, разбуженная брошенным пакетом, сидела, потирая ушибленный лоб, и приходила в себя.
— Ты кто, радость моя? — Берта не знала, что и сказать. Нормальные люди в таких случаях вытряхивают таких вот девчонок из машины и отводят в милицию. Но Берта себя нормальной не считала давно, поэтому, усевшись поудобнее на сиденье и почти вывернув при этом шею, принялась разглядывать девочку, в душе восхищаясь ее белой кожей, нежными пухлыми плечами, с которых, как лепестки пиона, слетали розовые оборки платья.
— Никто, — голос у девочки был совсем детский и тонкий.
— У тебя что, имени нет?
— Есть. У каждого человека есть имя. Меня зовут Роза.
— Понятно. А меня в таком случае — Лилия.
— Ну, тогда Эсми.
— Боже, а это еще откуда?
— Эсмеральда, если проще. «Собор Парижской Богоматери» читали?
— Читали. Эсмеральда, значит. А может, все-таки Катя или Маша?
Девочка брезгливо поморщилась:
— Терпеть не могу этих Маш и Кать — пять штук на миллионы километров пространства.
Тоска. Никакой фантазии.
— Послушай, Роза или как там тебя, Фиалка, зачем ты забралась ко мне в машину?
— Устала.
— Ты много работала?
— Может быть.
— И что же мне с тобой делать?
— Можно ваших слив и яблок?
Берта предложила:
— Детка, ешь хоть все! А хочешь, поедем ко мне в гости? У меня сегодня праздник.
— Праздник — это хорошо, — протянула девчонка.
— А сколько тебе лет? Уж прости, что я спрашиваю.
— Пятнадцать.
— Ну что, поехали?
— Поехали, — Эсмеральда съела сливу и выплюнула косточку себе на ладонь, потом потянулась и принялась за яблоко.
— Зачем вам столько шампанского? Вы ждете гостей?
— А ты разве не гостья?
— Согласна, тем более что шампанское я очень люблю. Особенно итальянское и французское, сладкое.
В мастерской все было красным. Даже паркет казался залитым вишневым соком. Берта любила августовские полдни за эту радость для глаз.
— Как в аквариуме с красными стеклами, — задумчиво проговорила Роза и шагнула в комнату Берта замерла на пороге кухни, залюбовавшись стройной фигуркой, природной грацией и блеском рассыпанных по плечам черных кудрей. Но главное — подкупала естественность в движениях, жестах, та непосредственность, что умиляет, когда человек видит, к примеру, разнеженную сном молодую кошечку.
— Проходи, садись в кресло. Ты мне все-таки скажи, как тебя зовут по-настоящему…
— Я же сказала, Эсми.
— Ну, хорошо, Эсми — так Эсми. Можешь посмотреть картины, если тебе интересно.
Можно даже потрогать.
— Может, их еще и лизнуть? — усмехнулась гостья и устроилась с ногами в кресле.
Но Берта уже не слышала ее. На кухне она быстро уложила на сковородку натертую солью утку, порезала яблоки. И подумала, что где-то она уже эту девицу встречала и кого-то она ей очень сильно напоминает… Но где? И кого?
С бутылкой шампанского она вернулась в мастерскую.
— Ты где-нибудь учишься?
— Это так интересно? Конечно. В школе.
— У тебя есть родители? Кстати, они не волнуются, что тебя так долго нет дома?
— Нет. Мама сейчас на работе, а папы нет вообще.
Берта, открыв с трудом бутылку и расплескав шипящее вино, разлила его по бокалам.
— За тебя, Эсми.
— Спасибо.
Берта подумала, что не будь она сейчас так выпотрошена Воронцовой, она бы просто так не отпустила девочку, а сделала бы с нее непременно несколько набросков. Она пленяла мужчин и женщин, то есть забирала их в плен, подбирая прямо с улицы. Приводила домой, кормила, отогревала, разговаривала со своими «пленными», а потом усаживала, надевая на них невообразимые одежды, и рисовала — глаза, губы, волосы, морщины, руки, мысли… Некоторые из них потом возвращались, чтобы еще раз вкусно поесть, поговорить или просто скоротать у нее время.
Но Берта редко писала их во второй раз. Она мысленно расставалась с этими людьми, ставшими ей близкими, в тот самый момент, когда сладкое томление охватывало ее и держало в своих горячих тисках, пока она работала кистью. Когда же ложился последний мазок, движение останавливалось, наступало полное опустошение. Это было своеобразным актом любви, почти физическим, приносившим удовлетворение. Вот почему, как ей казалось, у нее не получалось романов с мужчинами: им казалось, что она в них видит только живые портреты.
Теперь вот она «пленила» Эсми. Хотя, возможно, наоборот. Берта вспомнила, что собиралась спросить свою гостью о том, зачем же она все-таки забралась в ее машину.
— А если бы я была мужчиной? — И тут же, задав вопрос, она поняла, насколько он нелепо прозвучал.
— Я сначала так и подумала, что вы — мужчина. Вы действительно ужасно похожи на парня.
Берта густо покраснела.
— И ты собиралась… — начала догадываться она.
— Конечно, я же с женщинами дела не имею.
— Какого дела?
— Обыкновенного, — она откинулась на спинку кресла и сделала несколько больших глотков. — У вас там что-то горит.
Берта вернулась с дымящейся уткой.
— И давно ты этим занимаешься? — Она уже мысленно прикинула, сколько может стоить это розовое воздушное платье, и теперь, к своему стыду, она с еще большим интересом принялась разглядывать Эсми.
— Нет, примерно с год.
— А мама знает?
— Конечно. Она говорит, чтобы я не переутомлялась.
— Хочешь утку?
— Да. Я вообще люблю все вкусное, приятное и веселое. Я ведь для этого и живу.
— Вот как? А для чего же живут остальные?
— Кто для чего, — невозмутимо ответила Эсми. — Это их дело. Я считаю, что моя голова — сито, через которое я пропускаю жизнь.
Все лишнее уходит, а то, что мне нужно, — остается.
1 2 3 4