Я не собираюсь делать никаких сногсшибательных открытий, говорил
Клеветник. Открытия теперь делаются в таких количествах, что давно пора
пересмотреть само понятие открытия. Возьмите, например, даже царицу наук --
математику. Математики прошлого относили к числу школьных упражнений все то,
что можно было решить без особого труда и на что не требовался талант.
Математики нашего времени даже теоремки, доказываемые в два-три шага,
преподносят как научный результат. А если уж в математике дело обстоит так,
что же тогда творится в остальных науках? Ураган научных открытий нашего
времени в значительной мере (если не в основном) есть социальный ветер, а не
ветер познания. Настоящие открытия тоже, конечно, делаются. И не мало.
Больше, чем раньше. Но они в большинстве случаев скрыты, несенсационны,
непохожи на открытия вообще. Лет через сто мы узнаем, кто был настоящий
ученый в наше время и что действительно ценного было открыто не с точки
зрения открытия фактов, а с точки зрения понимания их. Но это я сказал так,
между прочим.
Но сказанное так, между прочим и вызывало главный интерес у слушателей.
Это было нестандартно. В этом отсутствовала какая бы то ни было скованность.
Это запоминалось само собой.
Я хочу, говорил Клеветник, лишь обратить ваше внимание на самые обычные
и общеизвестные факты и сказать, что они имеют в жизни нашего общества
гораздо более важное значение, чем им приписывает высокая официальная
идеология и не менее высокая наука. Я не отвергаю науку. Наоборот, я считаю,
что она в данном случае может сделать нечто подобное тому, что дала
классическая механика для наблюдаемых фактов перемещения тел или квантовая
механика для результатов наблюдений явлений микромира. Отличие от
микрофизики здесь состоит в том, что здесь не нужно открывать сами факты.
Они здесь налицо. Все факты налицо. И не нужно каких-то закрытых
статистических данных, тщательно скрываемых как важнейшая государственная
тайна. Все факты, повторяю, налицо. Надо их лишь как-то суммировать и
придумать теорию, с точки зрения которой их можно предсказывать и которая
даст достаточно убедительную основу для уверенности в том, что жизненные
явления будут случаться так, а не иначе. Помяните мое слово, скоро самой
главной государственной тайной станут не ракетные площадки и не фактическое
поголовье скота, а общеизвестные привычные явления нашей жизни.
МЕСТО В ИСТОРИИ
И я мог бы написать что-нибудь такое, за что меня взяли бы за шиворот,
говорит Распашонка. А смысл какой? Сейчас меня читают миллионы. И я так или
иначе влияю на умы. В особенности -- на молодежь. Имей в виду, в наше время
сама техника искусства оказывает революционизирующее влияние на людей. Важно
не столько то, о чем ты пишешь, сколько то, как ты пишешь. А сделай я
что-нибудь политически скандальное, меня начисто выметут из ибанской
истории. Двадцать лет труда пойдет прахом. Конечно, говорит Учитель, форма
искусства играет роль. В особенности, когда нечего сказать. А если есть что
сказать значительное, о форме не думают. Она приходит сама собой. Причем --
адекватная содержанию. А надолго ли ты собираешься застрять в ибанской
истории? На век? На тысячелетие? И в какой истории? В официальной? А стоит
ли официальная ибанская история того, чтобы в ней застревать? Ты же не
младенец. Миг -- и ничего не останется. Ни Ибанска. Ни планеты. Ни
Галактики. Жить ради места в истории? Неужели ты так дешево ценишь свою
жизнь? Напакостить этой тошнотворной истории, поломать ее лживую
правильность, -- это еще куда ни шло. По крайней мере по-мужски. А расчет на
место в истории оборачивается, в конечном счете, тряпками, дачами, мелким
тщеславием, упоминанием в газетке, стишком в журнальчике, сидением в
президиуме. Ты на что намекаешь, возмутился Распашонка. Погоди, сказал
Учитель. Учти! Ибанская история капризна. Она сейчас нуждается в видимости
подлинности. Пройдет немного времени, и тебя из нее выкинут, а Правдеца
впишут обратно. Торопись, тебя могут обойти! Распашонка побледнел и побежал
писать пасквиль на ибанскую действительность. Пасквиль получился острый, и
его с радостью напечатали в Газете.
Когда угрюмою толпой
Из домны лезут хлеборубы,
Покрыты морды чернотой,
Видны один плохие зубы,
Гляжу, за них сознаньем горд,
Своей стыдяся чистой рожей,
Средь сотен этих грязных морд
Не вижу ни одной похожей.
И понял я в расцвете лет,
Вне этих масс поэта нет.
Гениально, сказал Учитель. Теперь если ты попросишься выйти из ибанской
истории, тебя из нее не выпустят. Разве что в краткую командировку.
Блестяще, сказал Брат, и напечатал в Журнале большую статью о месте поэта в
строю. Сволочь, сказал Распашонка. Но осталось неясным, кого он имел в виду.
ЧАС СЕДЬМОЙ
Трагедия начинается с комедии. Работа чуть было не сорвалась в самом
начале. Крикун сблизился с одним парнем. Тот сам начал рассказывать такое,
что Крикун себя почувствовал новичком. Те немногие факты, которые лично ему
были известны и казались ужасными и знание которых казалось сокровенной
тайной, были невинными пустяками в сравнении с тем, о чем говорил новый
приятель. Скоро к ним присоединился еще один. Этот вообще считал Хозяина
своим личным врагом. Не пойму, в чем дело, говорил он. Жили мы неплохо. Все
твердили мне, что Хозяин -- гений и великий гуманист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143