Очень тихо, музыкальным шепотом, ты сказала:
– Я хочу заняться с тобой любовью.
– Здесь?
– В Байе.
Я не уловил.
– Сказка на ночь… потом в постель.
– Хочешь сказку? Сейчас?
– Не такую, как в письмах, – сказала ты. – Те слишком сложные. Такую, как ты в Нью-Йорке рассказывал.
– Я давно не практиковался.
– Коротенькую!
– Хочешь историю, как мы занимаемся любовью… в Байе?
– Мне кажется, подходящий момент, – сказала ты. Про себя набрасывая картинку, я думал: как странно, что мы, даже вместе, вечно прячемся в фантазиях, в общей нашей иллюзорной жизни. Но секунды этой жизни сплетаются неистово, образуя собственную явь, и сейчас будет так же: греза внутри яви, внутри тумана, что сам по себе – греза внутри яви, и снова, и снова, неисчерпаемость китайских коробочек. Я уже понимал, что в этом наше средоточие, и сознавал: твоя любовь к историям и мое желание их рассказывать – две стороны одного процесса, объединяющего и обессмысливающего наши различия. Здесь, как почти во всем, я жаждал того, что, как ты надеялась, мужчина от тебя пожелает.
– Готова? – спросил я.
– Ага!
– Полдевятого утра. Я уже проснулся и ушел. У меня завтрак с католическим епископом и верховной жрицей кандомбле – я пишу статью о вуду, политике или о чем там мне взбрело в голову написать. Ты после душа входишь в кухню, завернутая в полотенце, с блюда в холодильнике берешь кусок манго. В квартире прохладно, солнце еще не встало, но лучи бьют в кухонное окно. Высокое, с низким подоконником, глядит на полубалкон с коваными перилами, на перилах – лозы, белые цветы. Плитки на полу расцвечены солнцем. Шахматные – синие и желтые. Там ты и стоишь. Откусываешь манго. Сок будто расцветает на языке, солнце – ах, как оно гладит кожу. Ты роняешь полотенце – пусть солнце высушит бусины воды на животе и на ногах. Мысли медом текут в голове. Но ты не очень довольна. Сердишься: мы вечером поругались. Нет, не сердишься. Пожалуй, расстроена. Ты хотела пойти куда-нибудь развлечься. Я не мог – работал.
– У меня идея, можно? – спросила ты.
– Боюсь, что нет. Моя история. – И я продолжал: – Пока ты купаешься в солнечных лучах, я возвращаюсь с завтрака. Жрица меня надула, я выпил кофе с епископом и договорился перенести встречу. Я обломан, но это не конец света. Ты увлеченно сушишь волосы и не слышишь, как открывается дверь. Я вхожу в кухню из темноты коридора, из окна столько солнца – будто твой образ спроецирован светом. Ты в нем лучишься. Прекрасная нагая королева, что стоит на желто-синей шахматной доске. Ты стоишь боком, откусываешь манго. Сок поблескивает у тебя на губах. И твоя грудь, линия бедер и задницы, они расплываются в бело-золотом сиянии…
– Моей задницы! – переспросила ты. – Не очень-то романтично.
– Я неправильно сказал. Вот, слушай. – Я понизил голос до баритона: – У тебя прекрасная задница, детка.
– Слишком большая.
– Твоя задница прекрасна! Вся картина прекрасна. Я вижу тебя и будто к полу пригвожден. Будь я католиком, позвонил бы в епархию и сообщил о видении. Я смотрю, как ты доедаешь манго, потом оборачиваешься, лениво мне улыбаешься. В солнечном тепле ты жаркая и томная, ты рада мне… хотя еще готова брюзжать.
Я подхожу, целую родинку у тебя на плече, прямо над ключицей. Ты говоришь:
«Привет, – и прислоняешься ко мне. Моя рука скользит с твоей талии вверх, к правой груди – пожать ее. – Ну ты нахал», – говоришь ты.
«Еще сердишься?»
Ты пожимаешь плечами.
«Не сержусь…»
«Обижаешься, да?»
«Конечно обижаюсь».
Мой член через брюки тычется в тебя. Ты тянешь руку, гладишь его, прижимаешь ладонь к моему бедру.
«Это ничего не значит», – говоришь ты и поворачиваешь голову.
«Я утонул в работе, – отвечаю я после поцелуя. – И ты тоже».
«Мне до тебя далеко. Ты же одержимый!»
«Ну… Я вот сейчас не работаю».
«Потому что сейчас ты работать не хочешь! А вчера вечером…»
«Хочешь, устрою выходной?»
Ты задумываешься, потом спрашиваешь:
«Целый день? Сегодня?»
«Только дай главу закончить, ладно?»
Ты смотришь холодно.
«Шутка», – говорю я.
«Не хочу, чтоб ты устраивал выходной. Ты переживаешь, что небрежен».
«Пренебрегая тобой, я пренебрегаю собой», – говорю я.
«Ах, какой находчивый».
«Я же не лапшу на уши. Глупо вчера получилось. Стирал строки и печатал заново. Если б вышел из дома, смог бы сегодня работать».
«Ясно. Хочешь провести день со мной, потому что чувствуешь себя ущербным».
«Хочешь все усложнить, да? – спрашиваю я. – Устроишь мне выволочку».
«Я вчера весь вечер на тебя кидалась… а ты ворчал и твердил, что через минуту придешь. – Ты надуваешь губы. – Я теряю силу очаровывать».
Я в ответ смеюсь:
«Ну а теперь кто лапшу на уши?»
Ты опять лениво улыбаешься.
«Требую репараций».
«Пожалуй, что-нибудь придумаем», – отвечаю я.
Я сцеловываю капельки, что еще не высохли на твоем животе, а ты думаешь, что мои волосы красивы с проседью, хотя в Пирсолле тебе понадобилось время, чтобы привыкнуть. Но губы мои касаются твоих бедер, и ты сосредоточиваешься на том, что происходит с твоим телом, на тепле, что льется из окна. Будто солнце отрастило язык и пробует тебя на вкус там, касания и ласки посылают крошечные волны жара от твоей…
Я оборвал фразу и спросил:
– Как мне ее называть?
– Ее?
– Ну… твою письку.
Ты смутилась.
– А ты ее как называешь?
– В случайном обществе… вагина.
– Пожалуй, мне больше нравится «пизда», – сказала ты, взвесив варианты. – Д. Г. Лоренс очень нежно это слово говорит. Очень благодарно.
– Ух ты, – говорю я. – Ну ладно.
– Подожди! – Ты перегнулась через меня, сцапала обезьяну за ногу и посадила рядом с собой. – Я ее спасу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31