Было также несколько снимков, где она и мой отец занимаются любовью на пляже в Санта-Барбаре.
— Боже милостивый!
— Дед отказался платить шантажисту. И тот отправил фотографии в редакцию «Вентресс-Вэлли ньюс». Редактор и дед давно были в ссоре. Снимки были опубликованы, а остальное, как говорится, принадлежит истории.
— Боже мой, Калеб, как ужасно для всех, кого это коснулось. — Сиренити кончила читать и аккуратно сложила вырезки. — Теперь понятно, почему у тебя крыша поехала, когда я сказала тебе, что кто-то пытается меня шантажировать снимками с обнаженной натурой. Это словно кто-то взял и швырнул тебе в лицо прошлое твоих родителей, верно?
Калеб искоса бросил на нее сердитый взгляд.
— Никакая крыша у меня не поехала.
— Поехала, да еще как. И теперь я знаю почему.
— Черт побери, Сиренити.
— Ты начинаешь выходить из себя, — заметила она. — Но это, пожалуй, лучше, чем когда ты впадаешь в состояние зомби.
— "Состояние зомби"? Какое еще, к чертям, состояние зомби?
— Это когда ты становишься холодным-прехолодным и на лице у тебя отсутствует всякое выражение. Ты ведь здорово умеешь скрывать свои чувства, правда? Должно быть, много практиковался.
— Я не принадлежу к эмоциональному типу людей. — Калеб раздельно и четко произнес каждое слово.
Сиренити бережно закрыла шкатулку. Звуки вальса умолкли.
— Ты не считаешь, что твоя реакция была весьма эмоциональной?
— Я бы сказал так: новость о существовании фотографий, где ты предстаешь обнаженной, застала меня врасплох.
Сиренити виновато усмехнулась.
— Могу себе представить. Прости меня, Калеб. Я не должна была говорить тебе все эти ужасные слова.
— Ты имеешь в виду такие, как «снобизм», «косность», «высокомерие» и «негибкость»? — Бpoви Калеба слегка приподнялись. — Не беспокойся, я уже абсолютно все забыл.
— Так же, как я забыла, что ты назвал меня наивной и легковерной. — Кончиком пальца Сиренити провела по крышке шкатулки, где проходила линия полустершейся позолоты. — Непонятно, зачем твой дед отдал тебе эти вырезки. Он не производит впечатления жестокого человека. Возможно, жесткий и негибкий, вроде тебя в некотором смысле, но не жестокий.
Калеб невесело усмехнулся.
— Вряд ли он считал свой поступок жестоким. Просто он хотел быть уверен, что я никогда не забуду о порченой крови, текущей у меня в жилах. Он считал своим долгом напомнить мне, чтобы я остерегался проявлений генетического влияния моей матери. Не забывай — он ведь выращивает лошадей. И крепко верит в силу генов.
Сиренити вспомнила витрину, заполненную отличиями и наградами.
— А ты, значит, провел свои детские годы в попытках доказать ему, что не заражен генами Кристал Брук.
— И все зря.
— Что-то случилось между тобой и Роландом сегодня перед завтраком?
— Мы поговорили.
— Поговорили?
— Он назвал Кристал Брук шлюхой. В этом не было ничего особенного. За последние тридцать четыре года, каждый раз, когда ему случалось упомянуть ее имя, он называл ее потаскушкой или шлюхой, или женщиной, погубившей семью.
— А ты что сказал?
— Я сказал, чтобы он не называл ее шлюхой. — Калеб согнул и разогнул пальцы на рулевом колесе. — Я сделал это первый раз в жизни. Впервые сказал ему, что не хочу, чтобы он обзывал ее.
Сиренити дотянулась и положила руку ему на бедро.
— Ты — ее сын. Ты имеешь полное право оберегать ее память. А твой отец? Роланд его тоже как-нибудь обзывает?
— Нет. Он считает, что отец пал жертвой коварной интриганки, которая соблазнила его, заставив позабыть о долге и ответственности. Дед упрекает себя в том, что был слишком снисходителен и мягок с сыном. Он считает, что именно из-за этого отец и оказался уязвимым для такой женщины, как Кристал Брук.
— И поэтому Роланд решил, что с тобой подобной ошибки он не совершит.
— Примерно так. Моя семейная история в двух словах.
Сиренити бережно держала шкатулку обеими руками.
— По крайней мере тебе известна история твоей семьи в нескольких поколениях. А вот я, например, даже не знала своих бабушек и дедушек. Мои родители рано остались одни на свете. Джулиус говорил, как-то моя мать рассказала ему, что и она, и мой отец — оба были взяты на воспитание и выросли у приемных родителей. Фактически я только это о них и знаю, но я всегда думала, что это, вероятно, и было одной из причин, почему они сблизились: они оба понимали, что такое одиночество.
— Очень может быть, — сказал Калеб. Сиренити нерешительно спросила:
— Интересно, а что сблизило твоих мать и отца?
— Думаю, это очевидно. Моя мать была сексуально привлекательной фотомоделью, которая хотела стать кинозвездой, а мой отец — богатым и перспективным политиком. Черт побери, да они были просто созданы друг для друга.
— Не суди их слишком строго, Калеб. Столько времени спустя нам не дано узнать истину о том, что они чувствовали друг к другу. Что бы там ни произошло, это было только между ними. Ты за это не в ответе.
— Не в ответе? Иногда у меня такое чувство, будто я всю свою жизнь только и расплачиваюсь за то, чтo сделали они.
— У всех у нас есть прошлое, и у всех у нас есть будущее. Все, что мы можем сделать, это выбрать, в каком времени нам жить. Мне кажется, нет большого смысла в том, чтобы жить в прошлом.
Калеб не ответил.
Через минуту Сиренити повернулась назад и положила шкатулку в стоявшую на заднем сиденье сумку.
Церемония прощания с Эмброузом Эстерли оказалась значительным событием в общественной жизни Уиттс-Энда. В воскресенье в восемь часов вечера все население городка стеклось в кафе «Подсолнух», чтобы почтить память Эстерли. Приехавшая с Калебом Сиренити сразу же отправилась на кухню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108