Предо мной стояло маленькое пианино, за каким мог бы упражняться ребенок. Дальше тянулся чистый дощатый пол, а у дальней стены стоял полированный деревянный бар с рядами бутылок и зеркальной задней стенкой. В тени бара мне почудилось движение.
— Эгей? — окликнул я.
Из-за прилавка мне приветственно махнула темная рука. Я медленно подошел. Когда до бара оставалось несколько шагов, там вспыхнула спичка. Я замер, но увидев, что рука зажигает свечу, спокойно добрался до табурета. Вспомнив, как назвал владельца бара капрал ночной смены Маттер, я окликнул:
— Молчальник?
Он кивнул, и я увидел его лицо. Бармен оказался хрупким маленьким старичком с морщинистым лицом и длинной бородой. Что-то мелькнуло за его спиной и отвлекло мое внимание. Потом я разглядел длинный гибкий хвост. Молчальник был обезьяной.
Заметив мой взгляд, он вытащил из-под стойки бутылку сладости розовых лепестков — моего излюбленного напитка на всех официальных приемах и вечеринках. Вместе с бутылкой появился стакан. Зажав пробку в зубах, Молчальник откупорил бутылку. Пока он наливал мне двойную порцию, вокруг пробки расплывалась улыбка.
— Молчальник, — сказал я, и он кивнул.
Мы долго смотрели друг на друга, и я гадал, не умер ли сегодня в копях. «Это посмертная жизнь, моя вечность: сера днем и обезьяна ночью», — подумалось мне, и он тихонько кивнул, словно в ответ на мои мысли.
— Я — Клэй, — сказал я.
Он поднял руки и дважды хлопнул в ладоши. Не знаю, в насмешку или в знак признания. Я понял, что это уже не важно. Захватив стакан, я устроился в кресле и стал пить. Он одобрил мое решение остаться.
— Спасибо, — сказал я.
Он соскочил со своего стула и прошел к двери у стойки бара. Несколько минут спустя он вернулся с подносом и поставил его передо мной. Это был ужин: свиной окорок под ломтиками ананаса, хлеб, масло и отдельное блюдо картошки с чесноком. Только теперь я понял, насколько голоден. Пока я ел как животное, Молчальник вышел из-за стойки, прошел через веранду и сел к фортепьяно. Сочетание ананасов и музыки напомнило мне о рае. Я глотал розовые лепестки и набивал рот картошкой, глядя, как отворяются передо мной золотые ворота.
Я был все еще был в баре, когда за мной пришел капрал Маттер дневной вахты. Он крепко избил меня, но я был пьян до бесчувствия. Кости, упавшие в круг на песке, показали две шестерки. Весь день, спускаясь по тропе и долбя киркой желтую стену, я слышал смех капрала. Даже когда я потерял сознание и погрузился в холодное спасительное забытье, смех продолжал биться в ушах, как проклевывающий скорлупу яйца цыпленок.
16
Дни на Доралисе были почти бесконечны и до краев наполнены телесным страданием. Ночи сгорали как свечки: несколько кратких мгновений погруженного в тень одиночества под непрестанный шепот океана и лай диких собак. Залитая луной боль терзала ум, всплывая пузырями из сновидений, прямо или символически напоминавших о моей вине. Иногда я готов был поблагодарить капрала дневной вахты с его палкой, пробуждавшей от воспоминаний об Анамасобии.
Кажется, на Доралисе не менялось ничего, кроме меня. За несколько недель от работы в копях я стал физически сильнее. Молчальник оказался волшебником по части исцеления ран. Когда я, избитый, обожженный или отравленный испарениями, возвращался в гостиницу, он обкладывал меня какими-то мокрыми зелеными листьями, и боль отступала. Еще он заваривал травяной чай, который возвращал силы и прояснял мысли. Черные волосатые руки нежно втирали голубой бальзам в ссадины, оставленные палкой капрала. И все же, несмотря на его усилия и налившиеся твердостью мышцы, я чувствовал, что изнутри умираю. Днем и ночью с нетерпением ждал я того времени, когда жестокие воспоминания сменятся полным забвением.
Я с первого раза выучил жестокий урок и больше не спускался в бар. Теперь, добравшись до гостиницы, я шел к себе в комнату и оставался там. Молчальник приносил мне ужин. Не знаю, к какому виду обезьян он принадлежал, но отличался необыкновенным умом и красотой. Мягкие оттенки темной кожи лица и длинная черная борода, падавшая на белую грудь. Хвост настолько гибок и силен, что Молчальник то и дело пользовался им, словно третьей рукой. Обращаясь к нему, я был поклясться, что он понимает каждое слово.
Иногда, когда я заканчивал ужин, он присаживался на тумбочку, выискивая на себе блох и щелкая зубами. Я ложился в постель и рассказывал ему о гордыне тщеславия, которое привело меня на этот остров. Иногда он покачивал головой или тихонько взвизгивал, услышав особенно мерзкий эпизод, но никогда не осуждал меня. Когда я поведал ему историю Арлы и рассказал, что я сделал с ней, он кулаком вытер слезы.
Однажды, когда капрал выбросил на костях всего два фунта и у меня оказалось много свободного времени, я занялся обследованием тоннелей моих предшественников. Некоторые имена были мне знакомы: одни по газетам, другие из процессов, в которых принимал участие я сам. Я заметил, что все это были политические заключенные. Грабителей, насильников и обычно казнили на месте, на электрическом стуле, через расстрел или раздувание головы. На Доралис; видимо, попадали только те, кто так или иначе усомнился в философии Создателя или в его праве на власть. Устно или письменно, они осуждали строгий общественный надзор, осуществлявшийся в Отличном Городе, оспаривали правомочность физиономических заключений или интересовались душевным здоровьем Создателя.
Над входами в тоннели я нашел имена Расуки, Барло, Терина... Все они неблагоразумно обращали взгляды за пределы Отличного Города, туда, где общество кое-как управлялось и без запугивания и жестокости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66