Оружие сдано. В вестибюле встали два караула: сичевики Петлюры и сумрачные, в стальных шлемах, немцы, ничего не понимающие в украинской Мексике, но даже несмотря на свою германскую революцию, вер­ные чувству солдатчины и дисциплины.
В постылом плену я лежу день и ночь на паркетном полу обширного зала. Перед музеем толпится толпа жен, матерей, сестер, невест. В вестибюль на свиданье к матери меня ведет, увешанный целым арсеналом ору­жия, гайдамак с нарочито запорожскими усами.
– Набалакались, – бросает гайдамак.
И едва успев рассказать то, что хотела, мать уже скрывается за дверью в толпе убитых горем женщин. А гайдамак ведет меня назад в зал, чтоб я там лежал на полу. Мне тяжело. В эти оборванные минуты я узнал от матери, что среди всероссийских казней за поку­шенье на Ленина в Москве, в Керенске убит дядя, Михаил Сергеевич. От толпы ли лиц, от спертого ли воз­духа, от недоеданья ли у меня кружится голова. Штабс-капитан Саратов с лицом апаша, сидя на полу, переби­рает гитарные струны и мягким баритоном поет:
«Ходят пленные, как тени,
Ни отчизны, ни семьи».
И сделав разухабистый перебор из минора в мажор:
«Ах, вы сени, мои сени,
Сени новые мои!»
Может быть нас скоро расстреляют украинцы, а если не они, то наступающие с севера на Киев больше­вики, взяв город, расстреляют нас уже наверняка, но пока-что капитан поет:
«Черноморец, как хозяин
Раскричится иногда».
И сделав тот же перебвр:
«Что ты ночью бродишь. Каин,
Чорт занес тебя сюда!»
В углу зала, у полковника Калашникова нашлись карты; там по-турецки сидя, арестованные азартно ре­жутся в железку; они забылись. А под высоким окном, возле пришедшей с воли сестры милосердия, хищной блондинки с шапкой золотистых волос, собрались кава­леристы и под общий хохот рассказывают ей соленые анекдоты.
Я наверное устал от войны. Всё мне представляется сумасшедшим. И несвобода невыносимо тяжела. «Хо­рошо бы из этого человеческого месива вырваться сей­час в какую-нибудь беззвучную тишину, в поля, в леса, иль уехать бы лучше всего на Афон, в монастырь, и поступить там в монахи». Я ясно представляю медли­тельного, статного, с густо зачесанными назад волосами дядю, всегда с университетским значком на защитном кителе. Арестовав, его вели из дома по Керенской пло­щади, на которой он с детства знал каждую ложбинку; потом наверное заключили в острог, что всю жизнь белел напротив нашего дома и откуда по пятницам вы­водили арестантов убирать площадь. И когда большеви­стский керенский комиссар, бывший острожный сторож, тот что раньше, уходя в глубокий воротник чапана, не­движно сидел у полосатой будки и низко кланялся про­езжавшему из управы дяде, когда этот темный сторож, по приказу Всероссийской Чеки должен был в Керенске для казни выбрать десять «врагов народа», он сразу опознал «врага» в бывшем комиссаре Временного Пра­вительства, в образованном юристе, в председателе управы, в моем дяде, и приказал его убить в числе десяти. Их убили на большой дороге, у урочища Поби­того, погнав пешком на Пачелму, будто бы «ехать в Пензу, на суд». Всю свою жизнь, ребенком с отцом, подростком из гимназии, студентом из университета, дядя ездил на тройке мимо Побитого. Их убили при­кладами и штыками и, разногатив трупы, бросили в чащобе осинника у дороги.
Я в подробностях представляю это убийство: лицо дяди, крики, борьбу, изуродованное голое тело; и со дна души поднимается такая ненависть, что словно вижу, как я въехал бы с отрядом в Керенск, разыскал бы убийц и сам, как собак, расстрелял бы собствен­ными руками.
Двое украинцев несут большое ведро с мутным пойлом. Это обед. Мы садимся в круг, я из-за голенища вытягиваю деревянную ложку и хлебаю. Так нас кор­мят раз в день и раз в день, под конвоем, унизительно выводят на двор оправляться. В первый же день, на дворе, заговорив с каким-то бородатым офицером, я узнал от него о судьбе полковника В. Л. Симановского: его самосудом растоптала на улице родных Кобеляк случайно проходившая через город украинская банда атамана Ангела.
Люди могут привыкнуть ко всему. Мы привыкли и к музею. Кому-то даже пришло в голову устроить кон­церт. Украинский комендант разрешил и в громадной аудитории, под красивым стеклянным куполом, аре­стованные выступают. В первом ряду: сестры мило­сердия, украинский комендант, унылые, с споротыми погонами, наши генералы, караульные немцы в сталь­ных шлемах и гайдамаки в великом многооружии. Позади – море заключенных.
Хор из арестованных чудесно поет лубочные сол­датские песни:
«Неприятель удивлялся
Нашей стройной красоте!»
Хохочут и генералы, и гайдамаки, и комендант, и сестры, и арестованные, смеются даже немцы, всем весело. За песенниками выступает солист, из аресто­ванных, бывший оперный певец, он по-собиновски неж­но и легко поет арию Ленского «Куда, куда вы удали­лись»… На мгновенье он наверное забыл, где он, что он, кто его слушает; такова уж власть искусства. Бывший актер драмы декламирует «В шумном платье муаро­вом», а комик рассказывает смешные рассказы Аверченки. И, наконец, выходит арестованный с провалив­шимися глазами на страшном лице трупа, бывший цир­кач, факир-престидижитатор; он показывает, действи­тельно, чудеса, без крови прокалывая свою голую грудь, ноги, руки.
– А вот если его расстреляют, врёт, кровь поте­чет, – усмехается мой сосед по концерту, пожилой арестованный в серебряных очках.
Престидижитатора все наделяют шумными апло­дисментами, особенно немцы; но вспомнив свое ремесло, циркач увлекся и предлагает загипнотизировать зал, за­топив всё водой.
– Топи, топи, просим!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81