И она ждала, как ждала уже одиннадцать минут, пока длилась душевная беседа двух специалистов по компьютерным защитным системам.
На двенадцатой минуте в дверь купе постучали. Постучали НЕПРАВИЛЬНО.
— Ты закончил? — едва слышно сказала Морозова. Кирсан отрицательно помотал головой. «Плохо», — подумала Морозова. Для того чтобы напомнить Тёме об условиях его выживания, оказалось достаточно взгляда.
Стук повторился.
— Кто это? — будто бы спросонья протянула Морозова.
— Транспортная милиция, — сказали из коридора. — Откройте дверь, пожалуйста.
— А что вам надо?
— Мы хотим убедиться, что у вас все в порядке.
— У нас все в порядке, — засмеялась Морозова. — Это совершенно точно. Мы даже легли спать, так что...
— Откройте дверь, — жестко повторил мужской голос. Кирсан бесшумно приподнялся и залепил скотчем Тёмин рот. Морозова надела очки.
— Вам что-то непонятно?! — За дверью сердились, а Морозова пыталась сосредоточиться. Если это транспортная милиция, то они должны были проверять все купе подряд.
Слышала ли Морозова, как стучались минуту назад в соседнее купе? Она не была уверена.
Кирсан встретился с Морозовой взглядом и развел руками — оружия у него не было. Все правильно, ему и не положено. Кирсан — это контейнер для перемещения информации, прикрытие поручалось другим. Ну и где, спрашивается, эти другие?
— Монгол, — сказала Морозова, надеясь, что ее слышат. — Перед нашим купе пара человек. Вроде бы менты ломятся к нам. Разберись.
Она не услышала ответа и не поняла, ринулся ли Монгол на выручку, потому что в эту секунду дверь купе стала стремительно менять свой внешний вид, деформируясь под воздействием девятимиллиметровых пуль. Горячий свинец и холодный воздух из разбитого окна, глухие удары в дверь и тонкий удивленный стон справа от Морозовой...
Она даже не поняла, от кого исходят эти звуки. Сама она была готова умереть молча.
Борис Романов: задолго до часа X (4)
Вначале, как водится, было слово. И слово это было:
— Все... Можно...
На экране телевизора вдруг возникло бледное лицо незнакомого мужчины. Он испуганно смотрел в камеру, будто впервые видел это чудо техники. Или будто опасался человека, который держал эту камеру в руках.
Когда оператор отошел подальше, то стало понятно, что мужчина сидит на стуле, а его руки заведены за спину и, вероятно, связаны или скованы наручниками. Мужчина дрожал мелкой дрожью — от холода или страха или от того и другого вместе.
— Можно, давай, — повторил кто-то невидимый, возможно, оператор. Мужчина разжал тонкие губы, которые на экране выглядели абсолютно белыми.
— Меня зовут... — прошелестели эти губы, и тут же шелест сменился поросячьим визгом: что-то темное пролетело со стороны камеры и ударило мужчину в грудь. Мужчина моментально сжался, опустил голову, стараясь занимать как можно меньше пространства в жестоком холодном мире, который его окружал со всех сторон.
— Не надо, как тебя зовут, — сказал голос невидимого оператора. — Давай по делу, по делу...
Мужчина, не переставая всхлипывать, выпрямился, камера подъехала ближе, и стали заметны темные пятна кровоподтеков, и можно было заглянуть в пораженные страхом глаза — будто два кровоподтека под бровями.
— Я работаю... — выдавил из себя мужчина. — То есть... Я работал. В региональном отделении компании «Рослав». Я занимаю... То есть, — всхлипнул он жалобно, — занимал... Ответственную должность. У меня была хорошая зарплата. У меня были перспективы продвижения по службе...
Тут раздался какой-то странный звук, и могло показаться, что это нечто вроде сирены или автомобильного гудка, ворвавшегося извне. Но потом стало ясно, что это стонет прикованный к стулу мужчина, стонет не совсем в человеческой тональности, стонет с отчаянием и звериной тоской, которую породили не физические страдания, а воспоминания о том времени, когда все в его жизни было иначе, все было совсем иначе... Должность, зарплата, перспективы... Теперь все это были слова, совершенно не относящиеся к человеческим останкам на скособоченном стуле.
И сам мужчина понимал это яснее и острее, чем кто бы то ни было.
— Хватит сопливить, — холодно сказали ему. — Дальше давай... Пленка на тебя, козла, тратится.
— Я сам виноват, — немедленно выпалил мужчина. Вероятно, эту фразу ему долго и упорно вдалбливали в голову, и она вылетела как хорошо заученный урок, неважно — истина или ложь содержались в нем. — Я сам виноват... Мне однажды предложили сообщать о делах компании... Передавать информацию, которую... Которую я не имел права никому выдавать. Я согласился, хотя не должен был... Деньги они мне предложили, вот я и... Теперь я раскаиваюсь, но уже поздно... Я нанес ущерб своей компании, которая дала мне все... Это была ошибка!
— Кто бы спорил... — сказал голос.
— Теперь я понимаю свою ошибку, — каялся мужчина. — Но тогда... Тогда я передал важную информацию... Чтобы самому не попасться, я посылал жену... Она меняла дискеты на деньги...
И снова этот вой — тонкий, пронзительный, животный. Мужчина выл, как будто его резали по-живому и резали уже так долго, что на проклятия, ругательства и вопли сил не осталось.
Пока шел этот ужасный, словно пилящий нервы тупой пилой, звук, камера будто между прочим скользнула влево, в угол, где сходились две бетонных стены. Задержавшись на три-четыре секунды в этом углу, камера вернулась к главному действующему лицу съемки. Однако этих секунд было достаточно, чтобы сообразить — белый продолговатый предмет, лежащий в углу, — это тело женщины. Больше никаких деталей рассмотреть было невозможно — только разметавшиеся светлые волосы и мелово-бледный оттенок кожи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112