– Как! Вы, на кого бог потратил лучшие сокровища любви и красоты, неужели вы никогда не мечтаете?..
– О чем? – проговорила она, несколько встревоженная этой фразой, впервые изобличавшей мою роль.
– О прелестном кудрявом ребенке, который играл бы среди этих цветов как истинный цветок жизни и любви и звал бы вас: «Мама!.."
Я ожидал ответа. Слишком долгое молчание в сгустившихся сумерках заставило меня понять, какое ужасное действие произвели мои слова. Графиня склонилась на диван, почти без сознания, вся похолодев от г нервного удушья, первый легкий приступ которого вызвал у нее, как она говорила позднее, такое ощущение, словно ее отравили. Я позвал тетушку Гобен, та прибежала и увела свою хозяйку, уложила на постель, расшнуровала, раздела и вернула ее если не к жизни, то к ужасным страданиям. Я ходил взад и вперед по аллее, огибавшей флигель, и рыдал, сомневаясь в благополучном исходе. Я чуть было не решил отказаться от роли птицелова, так необдуманно взятой на себя. Тетушка Гобен, спустившись в сад и увидев, что я весь в слезах, поспешила к графине.
– Сударыня, что случилось? Господин Морис плачет горючими слезами, точно малый ребенок.
Обеспокоенная тем неблаговидным впечатлением, какое могла произвести эта сцена, Онорина собрала все силы, накинула пеньюар, спустилась в гостиную и подошла ко мне.
– Вы вовсе не виноваты в этом припадке, – сказала она, – у меня бывает иногда что-то вроде сердечных спазм…
– Вы хотите утаить от меня свое горе? – воскликнул я, отирая слезы, с непритворным волнением в голосе. – Разве вы не ясно сказали мне сейчас, что были матерью, что вас постигло несчастье – утрата ребенка?
– Мари! – неожиданно крикнула она и позвонила.
Тетка Гобен явилась на зов.
– Огня и чаю, – приказала она с хладнокровием английской леди, вымуштрованной воспитанием и закованной в броню высокомерия.
Когда тетушка Гобен зажгла свечи и затворила ставни, графиня обратила ко мне непроницаемое лицо; неукротимая гордость и суровость нелюдимки уже вновь обрели над ней власть; она сказала:
– Знаете, за что я так люблю лорда Байрона?.. Он страдал молча, как страдают звери. К чему жалобы, если только это не элегия Манфреда, не горькая насмешка Дон-Жуана, не задумчивость Чайльд-Гарольда? Обо мне никто ничего не узнает!.. Мое сердце – поэма, я посвящу ее одному богу!
– Если бы я только захотел… – сказал я.
– Если бы? – повторила она. – Меня ничто не интересует, – ответил я, – я не любопытен, но стоит мне захотеть, и я завтра же узнаю все ваши тайны.
– Попытайтесь, я разрешаю! – воскликнула она с плохо скрытой тревогой.
– Вы говорите серьезно?
– – Разумеется, – сказала она, кивнув головой. – Я должна знать, возможно ли такое преступление.
– Прежде всего, сударыня, – отвечал я, указывая на ее руки, – разве эти изящные пальцы, непохожие на пальцы модистки, созданы для работы? Затем, вы называете себя госпожой Гобен, а между тем на днях, получив при мне письмо, вы сказали: «Мари, это тебе!» Мари и есть настоящая госпожа Гобен. Значит, вы скрываетесь под именем вашей домоправительницы. Сударыня! Меня вам нечего опасаться, я самый преданный друг, какого вы когда-либо встретите… Именно друг, понимаете? Я придаю этому слову его священный и трогательный смысл, столь опошленный во Франции, где словом «друг» мы часто называем врагов; этот искренний друг готов защитить вас и желает вам всяческого счастья, какого только достойна женщина, подобная вам. Как знать, не поступил ли я сознательно, невольно причинив вам боль.
– Хорошо, – сказала она, и в голосе ее звучал вызов. – Дайте волю своему любопытству и сообщите мне все, что вам удастся разузнать про меня. Я требую этого. Но… – добавила она, погрозив пальцем, – вы скажете мне также, откуда вы получите эти сведения. То скромное счастье, которым я наслаждаюсь здесь, зависит от успеха ваших попыток.
– Вы хотите сказать, что тотчас убежите отсюда…
– Немедленно! – воскликнула она. – И на край света!..
– Но вы везде окажетесь беззащитной против грубых страстей, – возразил я, перебивая ее. – Разве красоте и таланту не свойственно блистать, привлекать взоры, возбуждать вожделения и ярость? Париж – это пустыня, только без бедуинов; Париж – единственное место в мире, где можно скрыться, когда приходится жить своим трудом. Чего вы опасаетесь? Кто я такой? Просто ваш новый слуга, я дядя Гобен, вот и все. Если вам предстоит поединок, вам может пригодиться секундант.
– Все равно, узнайте, кто я такая. Я уже сказала: я требую, а теперь я прошу вас об этом, – продолжала она с тем неотразимым очарованием, каким вы, женщины, так хорошо умеете пользоваться, – добавил консул, кинув взгляд в сторону дам.
– Ну, так завтра в этот же час я скажу вам все, что мне удастся открыть, – отвечал я. – А вы меня не возненавидите? Неужели вы поступите, как другие женщины?
– А как поступают другие женщины?
– Они требуют от нас непосильных жертв, а когда мы все исполним, они начинают упрекать нас, как будто мы нанесли им оскорбление.
– Женщины правы, если их просьба показалась вам непосильной жертвой… – возразила она лукаво.
– Замените слово «жертва» словом «усилие», я тогда…
– Тогда это будет дерзость, – докончила она.
– Извините меня, – сказал я, – я и забыл, что женщина и папа непогрешимы.
– Боже мой! – молвила она после долгого молчания. – Неужели одно лишь слово может нарушить покой, купленный такой дорогой ценою, покой, которым я наслаждаюсь украдкой, как вор?
Она поднялась, заломив руки, и продолжала, не обращая на меня внимания:
– Куда идти? Что делать?.. Неужели придется покинуть это мирное убежище, где я надеялась провести остаток дней своих?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29