– сказал чернокожий с сердечной улыбкой. – Считаете ли вы, что в наши дни жизнь стала лучше, чем десять лет назад? – Его кофейного цвета лоб покрылся глубокими морщинами от неподдельного интереса. Как гофрированная консервная банка. Дэниел поймал себя на том, что ждёт, когда морщины исчезнут.
– Десять лет – это слишком большой срок, чтобы можно было обобщать, – начал он. – Я имею в виду, весь этот счёт на десятилетия… Ну, знаете, девяностые, восьмидесятые, нулевые… Это слишком большое допущение, вам не кажется? Думать, что время делится на периоды так, как мы это себе представляем?
Чернокожий сглотнул.
– Я не отвечаю на ваш вопрос. Знаю. Я… Я… Понимаете, я недавно перенёс утрату, и для меня сейчас сложно выносить абстрактные суждения.
Чернокожий терпеливо кивнул. Его нагрудный карман оттопыривался, в нем лежало что-то размером с кроличью лапку.
Десять лет назад, думал Дэниел. Это получается, скажем, за два года до рождения Шона.
Потом включилась память.
Вспоминать счастье. Это тяжело. Это то, о чем не говорят. Но это возможно. Что ж, ему было что вспомнить.
Я не должен думать о Джулии, подумал он. Не должен…
Но затем он начал думать о ней, прежде, чем смог остановиться. Это было как грех, как тяга к сигарете. Неотвратимое желание. Ты делаешь все, чтобы думать о чем-нибудь другом, но выходит так, что это единственное, о чем ты можешь думать. Как этот британский шпион у Ле Карре – как он вёл себя под пыткой.
Память о счастье была чем-то вроде пытки, которую он не мог прекратить.
Он не собирался думать о ней. Он не собирался вспоминать ощущение её руки у себя на поясе, их интимные взгляды, незаметные для мира, солнечный свет, играющий рыжиной её тонких волос, её крупный нос, светлый пушок на её высоких скулах – её лицо в его ладонях, её маленькое лицо в его ладонях…
Их занятия любовью были в особенности тем, что он просто не должен был вспоминать.
Они были так счастливы, что он заранее чувствовал неприязнь к их ребёнку, ещё до того, как он родился. Это было его первой реакцией, когда она сказала ему, что носит в себе дитя – он почувствовал слабость. «Милый… Мы беременны. Прости». Он подумал: ну вот и все. Приехали. Наше время кончилось.
И, разумеется, он был не прав. Их ребёнок, как и все остальное, означал новые радости, новые страдания и страхи, и то и другое – яркое и неожиданное. Их сын был счастливой случайностью. Ошибкой в их расчётах. Какой-то погрешностью овуляционной методики контроля рождаемости. Сегодня он уже не мог вспомнить, почему они избрали эту методику. Возможно, потому что она была естественной? У Джулии был пунктик относительно всего естественного. Траволечение. Витамины, от которых мочишься зелёным. «Да ради бога, возьми да прими „Никвил“, – говорил он. Но она противилась так, как будто он предлагал ей понюхать кокаина: „Ты что, это же сплошной алкоголь!“
Ну и вот. Они получили, что хотели. Они были естественны. Они были беременны.
Ирония была в том, что это он хотел завести семью. Он доставал этим Джулию долгие годы.
Он любил Шона с того дня, когда тот выбрался из неё и посмотрел ему в глаза, как будто желая сказать: «Ты? И ты тоже здесь, снаружи?» И то же изумлённое выражение лица было у него на объявлении о рождении ребёнка, которое они разослали по знакомым: ЭТО МАЛЬЧИК!!! ШОН СЕБАСТЬЯН ГЛИНН. Среднее имя было изобретением Джулии.
Воспоминания, как он узнал, были опасной вещью. Каждое воспоминание обжигало его. Каждое – тлеющий уголь страдания, к которому он мог обратиться в любой момент, вытащить его из мешка своей памяти и держать на своей ладони столько, сколько ему угодно. Разумеется, кроме последних дней. Из последних дней он мог вспомнить только их поездку во Флориду. Все, что произошло после этого, было сплошным расплывчатым пятном.
Это было что-то вроде изгнания – его горе. Место, куда он был помещён, как на необитаемый остров, в сопровождении лишь самого себя. Он не мог себе представить, что уйдёт отсюда. Когда-нибудь он должен будет покинуть этот остров, он знал это. Но куда он пойдёт?
Дэниел опять куда-то уплывал. Человек задал ему вопрос. Вежливого чернокожего не интересовало его несчастье.
– Ещё раз, о чем вы спрашивали? Что-то про десятилетия?
Чернокожий рассматривал лоб Дэниела. Может быть, он тоже был покрыт морщинами?
– Как вы… Как вы думаете, жизнь сейчас стала легче или тяжелее? Чем она была десять лет назад?
Дэниел кивнул, исследуя глубину вопроса.
– Видите ли… Должен признаться, она стала гораздо тяжелее. Гораздо тяжелее. Да, я должен признаться, что это так. Видите ли, я потерял жену, и ещё все эти проблемы с кофе…
Человек посмотрел на него.
– Понимаете, это был несчастный случай.
– Простите, мне очень жаль.
– Ничего особенного. Если я и ошибусь на одну-две ложки, это ещё не конец света.
Человек выглядел так, как будто понял какой-то намёк, но колебался, не зная, как на него ответить.
– Я не хотел вас обидеть, – запоздало прибавил Дэниел.
– Сэр. Благодарю вас за то, что уделили мне время. Я приду в другой день. Могу ли я оставить вам кое-что из нашей литературы? – Чернокожий вытащил тощий свёрток брошюр, похожих на купоны, которые выдавали в магазине при покупке – Дэниел сразу засовывал их в микроволновку, будучи не в силах разбираться в них, производить сравнительную оценку пятидесятипроцентной скидки на чистку ковров и бесплатного рулона фотоплёнки за каждые три проявленных. Математические вычисления пугали его.
– Благодарю вас, я непременно положу их к своим книгам. Правда, не могу обещать, что… – Он взял свёрнутые трубкой брошюры из рук человека, и тут вспомнил, как та же рука передавала ему серую алюминиевую палочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106