Я оказался перед чудовищным выбором: она хотела, чтобы я уничтожил мир.
4
Визит к матери в больницу я откладывал как только мог. Наше вынужденное «воссоединение» не было бы искренним: мы не разговаривали друг с другом уже много лет. Я старался убедить себя, что положение ее не может быть так плохо, как мой брат Хоган уверял по телефону. Ведь говорил же он и о лечении, об анализах, о том, что состояние серьезное, но не критическое. И врачи говорят, что надежда еще есть. Хоган вообще долго распространялся о надежде… Мне понадобились недели, чтобы осознать, насколько зловеще звучали его слова.
В конце концов я не мог уже больше откладывать, Меня вызывали к умирающей матери, которая ждала меня. Моя мать… Ярая католичка, превыше всего ценившая благопристойность, она с детства внушала мне ужас. В ее речи еще сохранился ирландский акцент. Перечить ей означало нарываться на неприятности. Представьте себе учителя начальной школы, который умеет и любит унижать учеников, и вы поймете, кем была для меня моя мать. При виде нее я всегда инстинктивно втягивал голову в плечи, не зная, с какой стороны придется словесный удар. Мы с братом, да и отец тоже, хоть и в меньшей степени, постоянно были начеку, следя за ней уголком глаза в ожидании очередного взрыва. Она отлично умела превращать нашу жизнь в ад, знала о своем таланте и не зарывала его в землю.
– Раз… – ровным тоном говорила она. Это значило, что в моих интересах прекратить то, что я делаю, причем немедленно.
– Два… – произносил через несколько мгновений ледяной голос, отдававшийся эхом от стен. Тут уже следовало бросать все, бежать к ней, смотреть ей в рот и ждать дальнейших распоряжений. Ну и разумеется, выполнять их беспрекословно.
До «трех» дело никогда не доходило, мы знали, чем это чревато. Вернее, не хотели узнать. «Три» было точкой, откуда уже нет возврата, дверь, в которую никто не рискнул бы войти.
Однако, сказать по правде, большую часть моего детства я был любимчиком матери, гордостью и надеждой, так сказать. Я был абсолютно непогрешим, что означало – готов был исполнять любое ее желание. Хорошо помню то утро, когда она натянула свои парадные белые перчатки и повела меня к приходскому священнику отцу Райкеру, чтобы заявить о моем желании прислуживать у алтаря. Большая новость для меня, но я не возражал, потому что так хотела она. Священник был немало удивлен, когда услышал, что я выучу все положенные реплики и по-английски, и на латыни.
Он робко заметил, сочувственно глядя на меня, что мальчик может, конечно, если захочет, хотя согласно решениям Второго Ватиканского собора английского было бы вполне достаточно. Они оба посмотрели на меня, и я понял, что от моего ответа зависит очень многое. Встать на сторону матери или нет, оправдать или не оправдать ее ожидания. Не понял я другого – что в тот момент меня лишали собственной личности.
– Буду учить на двух языках, – кивнул я. Мать просияла.
– Мне кажется, святой отец, – заметила она, поправляя перчатки, – что у мальчика призвание свыше!
Следующие восемь лет я принадлежал матери всецело и, пока был достаточно мал, очень этому радовался. На день рождения отец всегда дарил мне новый блестящий серебряный доллар для коллекции, а мать писала открытку с обязательным религиозным нравоучением. В конце неизменно стояло: «Ты мой Божий дар. Твоя мама». Скоро я был уже старшим среди мальчиков у алтаря и дважды присутствовал на службе по воскресеньям, получил специальный наградной значок бойскаутов за благочестие, часто общался с духовенством и стал в их кругу чем-то вроде талисмана. Вместе с матерью мы штудировали жития святых и выписывали массу всяких брошюрок на религиозные темы. Для двенадцатилетнего подростка все эти сутаны, таинство обрядов и запах ладана были настоящей экзотикой, не говоря уже о перешептывании сверстников, почтительном уважении мужчин и кокетливых восторгах пожилых матрон. Я жил особенной, интересной жизнью. О девочках тогда вопрос еще не стоял.
Упиваясь привилегиями общепризнанной святости, я к тому же всячески выставлял ее напоказ, что сделало меня фактически изгоем общества. Удивительно даже, как меня не линчевали, поскольку для мальчишек школьного возраста существует лишь один смертный грех и одна-единственная священная заповедь: «Не донеси». Я же рассказывал все и про всех. Про тех, кто таскал сладости, кто врал, кто списывал контрольные, рисовал на стенах. Когда я выдал Пабло Петроцци, который украл велосипед, и он меня вздул, мать с гордостью врачевала мои раны, цитируя историю о юном христианском мученике, который позволил римским солдатам забить себя до смерти, но не отдал священную облатку, спрятанную за пазухой. Лишь годы спустя я с удивлением осознал, что все время, пока я был «послушником» своей матери, она практически ни разу ко мне не прикоснулась.
Первая трещина появилась, когда я был еще в семинарии. Однажды отец Хоппер сделал попытку отстраненно и очень деликатно объяснить нам то, о чем никто из класса, включая и его самого, не имел понятия: физическую сторону любви. Пока дело ограничивалось словами, все было нормально и вполне безобидно, но потом святой отец допустил роковую ошибку. Он отбросил научный жаргон и, подняв руку, сложенную так, будто хотел схватить воздушный шарик, пояснил со смущенной и глуповатой миной:
– Мужчина ласкает грудь женщины…
В классе словно взорвалась невидимая бомба. Ученики застыли как парализованные. Мы к тому времени уже имели представление о женских грудях – чисто теоретическое, разумеется, – обменивались шуточками и все такое, однако в тот ошеломляющий момент впервые осознали их реальность и то, что их может трогать и даже ласкать мужская рука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92