Ни слова больше. Словно бы за каждое слово расплачивается золотом.
Отец пускается в длинное рассуждение о пользе науки, о труде на благо близким. Он вспоминает Эразма, который был из Роттердама. Он не очень представляет себе, что говорил сей ученый муж, но, говорят, делал добро.
– Вы слышали про Эразма? – строго спрашивает отец своих детей.
– Нет, – за всех отвечает Геррит.
– Это плохо. Это был великий муж. Его знали многие монархи, князья и принцы. Я сам слышал о нем еще в малолетстве. Вот ежели бы я поучился в университете, то знал бы о нем побольше. Скоро наш Рембрандт узнает про его писания и перескажет нам.
Лисбет восхищенно смотрит на брата, которому предстоит великая честь узнать кое-что про Эразма.
– Решено? – говорит Хармен Герритс ван Рейн. Мельник вроде бы вопрошает, но он уже все решил бесповоротно. Это ясно.
– Решено, – подтверждает добрая матушка.
– Подбросьте дров в камин, – приказывает отец.
И комната озаряется золотистым светом пламени.
В хорошую погоду одно удовольствие пройтись вдоль Рейна, глядя по сторонам, насвистывая веселую песенку. Потом переправляешься на тот берег. И шагаешь по улицам – квартал за кварталом. Пересекая узкие каналы то с плоскими, то с горбатыми мостами и мосточками. Уже издали видна церковь, а где церковь – там и центр. И университет в самом центре Лейдена.
Чем ближе к университету, тем больше молодых людей. Они по большей части веселые. Даже слишком. И мало похожи на будущих ученых мужей. Они идут гурьбой, хохочут, корчат рожи. Подобает ли такое студентам?
Рембрандт подымается на горбатый мосточек, что против университетских ворот. Слева университет, а справа – университетская библиотека. Народ валит из одних и из других ворот. Кто с книгами, кто – без. И степенные учителя появляются. Им учтиво кланяются. Но не все. Некоторые. А иные проносятся мимо, не замечая старших.
Рембрандт достает тетрадь и серебряный карандаш. Рисует то одних, то других. И себя воображает на их месте. Студенчества недолго ждать. Может, год. Самое большее – полтора.
Тут к нему обращается некий мужик. В засаленной шапке. С лицом обветренным, как у рыбака.
– Где тут жилище для приезжих студентов?
Рембрандт немножко удивлен:
– Жилище?
– Да, для приезжих.
– Разве у них особое жилище?
– Разумеется.
– Я пока не знаю. Я просто так…
– А я подумал – студент. – Мужик удаляется, чтобы найти человека посмышленее.
Рембрандт набрасывает фасад университета и фасад библиотеки. Потом прогуливается вокруг да около университета. Никакого особенного впечатления. Строгие окна. Строгие улицы. Красивые каналы. И разноголосые студенты.
И он таки стал студентом. Одним из тех, кто исправно посещал лекции, кто внимательно читал книги, кто учил латынь и греческий. Домашние делали все, чтобы скрасить жизнь Рембрандта. Студент не мог посетовать на невнимание отца или братьев. Нет, они делали все, чтобы Рембрандт не отставал от других, чтобы никто не мог сказать, что сын мельника плохо обеспечен или чем-либо обделен. Отец счел нужным снять для сына комнату, где бы он мог находиться в ненастную погоду, чтобы меньше тратить времени на дорогу, чтобы больше оставалось часов для ученых занятий.
Отец окольными путями узнавал, что думают наставники о студенте ван Рейне. Узнав приятное, делился с домашними хорошей новостью.
– Я познакомился с неким деканом, – говорил он. – Спросил его о Рембрандте. Знаете, что он сказал? «Будьте покойны, – сказал, – господин ван Рейн, сын ваш относится к занятиям подобающим образом».
Оказывается, это величайшая похвала в университете. Ибо там прощелыг больше, чем студентов.
– Это хорошо, – радовалась мать.
– Еще бы! Он силен, особенно силен в латыни. Узнал я также, что Рембрандт выказывает большой интерес к древнееврейскому. Но меня и огорчили…
– Огорчили?
– Да, – продолжал Хармен Герритс. – Вы помните его тетрадь?
– Конечно!
И как не помнить, если сам Рембрандт не скрывал ни ее, ни свой карандаш? Нет и не было в этом секрета.
– Так вот, мне сказали – и это доподлинно так, – наш Рембрандт слишком увлекается рисованием. Это уводит его от занятий. Нет, он продолжает посещать лекции, но голова его занята другим. И голова, и руки. Ясно вам?
Адриан добавил к этому, что Рембрандт как-то обронил такие слова: «Хорошо мастеру живописи». Тогда Адриан не придал этому значения, но теперь кое-что проясняется.
– Не кое-что, сын наш, а многое…
И отец продолжал с горечью, утверждая, что рисование, которое не сулит ничего доброго, все больше захватывает молодого человека. Головоморочение, которое неизбежно вызывает эта дурацкая рисовальная тетрадь, заведет бог знает куда. К чему ученому рисование? Чтобы вступить в этот цех маляров и услаждать глаза различных богатеев и их сынков? Или для того, чтобы подражать неведомым итальянцам, живущим на юге? Кто живет в достатке из этих маляров? Пусть назовут хотя бы одного…
– А господин Сваненбюрг? – робко вмешивается Геррит.
– Кто это?
– Лейденский мастер.
Отец задумывается.
– Я слышала о нем, – говорит мать.
Адриан кое-что припоминает:
– Мы однажды мололи для него.
– Ты уверен? – У отца два желвака на впалых щеках.
– Мне даже сказывали, что он живал в Италии.
– И что же он, этот Сваненбюрг?
– Чего-то малюет…
– Это еще ничего не доказывает, – говорит отец. – Мало ли кто живал в Италии! Божий свет велик, и всегда кто-нибудь где-нибудь да проживает. Про это лучше всего знают моряки в Амстердаме. – Хармен Герритс ван Рейн повысил голос: – Геррит и Адриан, ступайте завтра же к брату и попытайтесь выбить у него дурь из головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52