– Доктор Калкун, ван Рейн очень мне импонирует. Его манера не совсем обычна. Он молод. Рука его крепка. Говорят, он очень работоспособен и любит помучить натуру.
Калкун рассмеялся:
– Мне сказали, что он совершенно «извел» бедного Адрианса.
– Возможно. Однако труп выдержит.
– Я полагаю, что ван Рейн скоро сбежит… Вонь выгонит его.
– Ничуть не бывало! Он, говорят, втягивается в работу так, что для него не существует ни времени, ни вони… Он уже написал дюжину этюдов с Адрианса.
– Дюжину с трупа? – Калкун пожал плечами. – Что он, позу ему меняет, что ли?
– Не знаю. Но переставляет мольберт и так и этак. И свечи расставляет по разным местам. Словом, он потеет на всякий манер. Его помощники под разными предлогами убегают на свежий воздух…
– Он, наверное, и нас с вами замучает…
– Я, пожалуй, пива попробую, – сказал доктор Тюлп. – Должен сказать, что настоящие живописцы мучают натуру. Я знавал немало способных. Заказчик, естественно, требует полного сходства. А художник предъявляет свои требования. И в первую очередь – столько сеансов, сколько он сочтет нужным. В Харлеме работает Франс Халс. Вы слышали о нем?
– Нет, – сказал Калкун, занятый дичью.
– О, это настоящий мастер!
– Почему же не ему заказать портрет?
– Тут, дорогой коллега, много трудностей. Оставляя их в стороне, скажу: наш выбор должен пасть на ван Рейна. Правда, он молод еще. Лет ему двадцать пять – двадцать шесть. Его светлость Константейн Гюйгенс оценил дарование ван Рейна еще несколько лет тому назад. С той поры, как утверждают знатоки, ван Рейн сделал несомненные успехи.
– Я этого не ведаю, ваша милость, и целиком полагаюсь на вас.
– Спасибо за доверие, доктор Калкун. Но я веду разговор сейчас скорее для себя, чем для вас. Мне надо самому утвердиться в своем решении. Вы меня понимаете?
– Отчасти, ваша милость. А это что?
– Мед, дорогой коллега. Подкрепитесь им. В наше чумное время он не помешает.
– А вино?
– Вино – само собой. Ваше здоровье!
Едва ли доктор Калкун в его молодые годы и при воистину бычьем самочувствии нуждался в донолнительном здоровье, но уж так заведено: пьешь – значит, пожелай здоровья.
– Ваша милость, когда вы что-либо предлагаете, то вряд ли требуется долгое обсуждение.
– Нет, доктор Калкун. Одно дело наука, когда перед тобой больной или здоровяк, и другое – это самое искусство, где вкус играет большую роль. Одно дело, когда есть вкус, и другое – когда его нет. Я серьезно говорю: все эти рассуждения мне необходимы, чтобы убедить самого себя, что я не ошибаюсь в выборе художника. Конечно, мне легче назвать имена уже зарекомендовавших себя художников. Однако этот ван Рейн чем-то притягивает к себе. Я видел несколько его портретов, и они поразили меня свежестью, своеобразным световым решением. Мне кажется, что Ластман уже оставлен позади. Ученик явно превзошел учителя.
Мало-помалу доктор Тюлп перешел на лекционный лад. Незаметно для себя и доктора Калкуна. В руках у него очутился столовый нож вместо привычного скальпеля.
– Конечно, если пригласить мастера Ластмана – может, риска будет меньше. Во всяком случае, любой риск можно списать на счет громкого имени. А с молодым посложнее. Здесь могут быть неожиданности. Но возможен и взлет. И что тогда? Это пойдет на пользу и художнику, и заказчикам. Посмотрите на этого итальянца. – Доктор Тюлп поворотился к стенке позади него. – Это пока малоизвестный итальянец. Кисть его не назовешь рафаэлевской. И все же… Посмотрите на фон, на передний план, на этот свет, падающий справа. Сильно? Безусловно! Я купил эту картину за двести флоринов и ничуть не жалею. Я всегда говорю о покровительстве науке. Она нуждается в том, чтобы ее поддерживали и поощряли. Но еще больше нуждаются в покровителях, которых в Италии называют меценатами, художники, артисты вообще. На этот счет мы немало вели разговоров с его светлостью Гюйгенсом. Мы с ним едины во мнении на этот счет. Он всячески одобрял покупку штатгальтером произведений искусства, особенно современного. Мастера нуждаются в поощрении. Вот, доктор Калкун, исходя из всего этого, и предлагаю моим коллегам остановить свой выбор на ван Рейне. Пока можно будет собрать для первого взноса по пятьдесят флоринов. Лично я внесу сто.
– Ваша милость, я с вами вполне согласен. Мои пятьдесят флоринов в вашем распоряжении.
– Доктор Калкун, я попрошу вас переговорить с остальными. Вот список.
Тюлп достал с этажерки небольшой лист плотной бумаги и передал собеседнику. Тот внимательно прочитал список.
– Здесь десять фамилий, ваша милость.
– Неважно. Кто-то, возможно, отпадет. По той или иной причине.
– Пожалуй…
– Я попрошу, доктор Калкун, не очень тянуть с этим. Если будет полное согласие, я начну разговор с ван Рейном, чтобы все окончательно решить. Лично я уже решил. Так и передайте коллегам. Можете сказать и о моих сомнениях. Впрочем, поступайте как знаете…
Рембрандт показал Лисбет еще четыре этюда с трупа. Бол, присутствовавший при этом, сказал, что его до сих пор подташнивает. Даже при виде этих этюдов.
Лисбет заметила, что мертвый преступник, по-видимому, при жизни был довольно красив. Во всяком случае неплохо сложен.
– Не то слово! – воскликнул Рембрандт. – Это был воистину красивый мужчина. Великолепная особь, достойная восхищения. Но вот задача: откуда у него такая ярость, беспощадность, злодейство?! Он мог не моргнув глазом задушить кого угодно. Посмотрите на его руки. В них огромная силища. Не руки, но тиски, в которых можно гнуть железо.
Лисбет обходила поставленные на стулья этюды. На одном труп был написан наискосок, по диагонали – справа налево.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52