(zmiy@inbox.ru), 26 декабря 2002 года
«В.Машков. Как я был вундеркиндом»: Юнацтва; Минск; 1982
Аннотация
Как школьник Сева Соколов сопротивлялся намерениям родителей и бабушки сделать из него вундеркинда…
Владимир Георгиевич Машков
Как я был вундеркиндом
Я и президент
Говорят, что у президента Академии наук нет ни капельки свободного времени, и день его расписан не только по часам, но и по минутам.
Вот, например, в 9 часов 35 минут он совершает великое научное открытие, а уже в 9 часов 36 минут он торопится на научный конгресс, чтобы поведать всему учёному миру о своём открытии. И так с утра до вечера крутится бедный человек, словно он не президент, а белка, которую посадили в колесо.
Воображаю, как хочется президенту погонять в футбол с младшими научными сотрудниками или бросить всё, вскочить на велосипед и помчаться куда глаза глядят. Но нельзя. Президент не может даже на минуту оставить науку. Не имеет права.
Наверное, я единственный, кто может понять и пожалеть президента. Потому что у нас с ним одна доля, одна судьба.
Хотя я не президент Академии наук, а всего лишь школьник по имени Сева и по фамилии Соколов, но у меня, как и у президента, нет ни капельки свободного времени, и я тоже, как и президент, могу лишь мечтать о том, чтобы поиграть в футбол или покататься на велосипеде.
Но детские забавы не для нас с президентом. На такие пустяки нам просто жаль нашего драгоценного времени.
Каждое утро я встаю с одной мыслью – надо прожить день так, чтобы не потерять понапрасну ни минуты…
Будильник кашляет раз, другой. Наверное, прочищает горло перед тем, как затянуть утреннюю песенку. Но не успевает. Я бросаюсь на будильник, как вратарь на шайбу. В будильнике что-то щёлкает, и он обиженно замолкает. А чего обижаться? Не хватало ещё, чтобы его грохот разбудил папу с мамой. Пусть поспят подольше.
Я выкатываю из-под дивана гантели и принимаюсь размахивать ими. Чувствую, что прямо на глазах мускулы наливаются силой. Тогда я закатываю гантели под диван и направляюсь в ванную.
Из спальни показывается папа. Он в пижаме, спросонья почёсывает волосатую грудь.
– Доброе утро, папа, – говорю я. – Я перехожу к водным процедурам.
– Мо-о-о-л-о-о-дец! – одобрительно зевает папа, растягивая слово «молодец» так, будто в нём не два «о», а, по крайней мере, сто или тысяча.
Облившись холодной водой и растеревшись жёстким махровым полотенцем так, что кожа у меня становится красной, словно у индейца из племени сиу, я выскакиваю из ванной и вижу маму. Она сидит перед зеркалом и причёсывается.
– Доброе утро, мама. – Я чмокаю маму в щёку.
– Жоброе жутро, жынок, – произносит мама на совершенно непонятном языке, потому что ей мешают говорить приколки, которые торчат изо рта.
Я прекрасно понимаю свою маму, потому что слышу это каждое утро и знаю, что мама со мной поздоровалась.
Когда я запиваю горячим чаем яичницу, в кухне появляется папа. Он побрился, сбросил пижаму и облачился в наутюженные брюки и полосатую рубаху.
– Ты пойми, – говорит папа, – если бы у нас с мамой в своё время были такие возможности, как у тебя, то мы бы…
Папе не хватает слов. Он руками пытается показать, что бы натворили мои папа с мамой, если б им жилось, как мне. Получается что-то круглое, вроде воздушного шара.
Но и руки не способны выразить то, что хотел бы сказать папа, и поэтому он добавляет:
– Ого-го-го!
Мне становится неудобно, что я сижу и распиваю чай, когда необходимо вовсю использовать предоставленные мне возможности.
– Извини, папа, – вскакиваю я. – Мне пора в школу.
Я подхватываю сумку, набитую учебниками и тетрадями, и выбегаю на лестничную площадку. Вдогонку мне летят мамины слова:
– Сынок, осторожнее переходи улицу!..
Приколки уже перекочевали в мамины волосы, и потому мама говорит на понятном языке.
На площадке я нажимаю кнопки сразу трёх лифтов и жду, какой придёт первым.
Наш дом – самый высокий в городе, в нём – двадцать этажей. Да ещё архитекторы поставили его на горку. Поэтому с последнего, двадцатого, виден весь город, а с нашего, десятого, – только полгорода.
Щёлкнула кнопка – остановился лифт. Раздвинулись дверцы, и мне показалось, что в кабине пожар. Но тут же я улыбнулся – в лифте был Гриша, а пылала его голова. Гриша такой огненно-рыжий, что, лишь глянув на него, невольно ищешь глазами ведро с водой или шланг – поскорее залить этот огонь, как бы и в самом деле пожар не случился.
Я очень обрадовался Грише, потому что не видел его, наверное, сто лет. Да, точно, мы не виделись друг с другом сто лет.
– Видал? – вместо приветствия Гриша распахнул куртку и показал бинокль в чёрном футляре.
– Настоящий? – Я облизал губы.
– А то какой?! – фыркнул Гриша. – Настоящий, военный. Мне дядя Витя дал.
Дядю Витю, полковника-артиллериста, я знал, он жил на седьмом этаже.
– Насовсем? – я не сводил глаз с бинокля.
– Само собой, – сказал Гриша. – Бери, говорит, Григорий, и храни на память о нашей дружбе.
– А зачем тебе бинокль? – неожиданно спросил я.
Хотя сам прекрасно знал, зачем нужен человеку бинокль, – видеть то, что никто не видит.
– Пока секрет, – напустил на себя загадочный вид Гриша.
Конечно, я не ждал, что Гриша выложит тут же всю правду, но всё-таки обиделся.
– Молодые люди, вы едете или беседуете? – К лифту подошёл сосед – толстяк с папиросой в зубах.
– Едем, – сказал я.
В молчании мы спустились вниз, и на площадке первого этажа Гриша шепнул мне:
– Выходи днём, вместе поглядим…
Гриша подмигнул и похлопал по чёрному футляру бинокля.
Я лишь кивнул, потому что отвечать было некогда – я опаздывал в школу.
Прямо перед нашим домом, если спуститься в долину, как любит говорить мама, находится школа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41