– Вот видишь? – спросил он. – Как просто! В лампочку. Издалека. Ничего особенного. Ну, испугаются, ну, вскрикнут. Но мы же никого не задели. Попробуешь?
Он произнес последнее слово лениво, кажется, неохотно, но Топорик знал эту хозяйскую повадку: чем мягче, тем тверже. И лучше сразу.
Вышел из машины, прицелился в чье-то окно, нажал спуск. Эх, и безотказная же это была игрушечка: свет погас, и в шутку Топорик прицелился в лампочку уличного фонаря. Щелчок – и издалека раздался слабый звон стекла. Кольча рассмеялся.
Смеялся и Валентайн.
– Ну, веришь? Все очень просто! Ничего ужасного! Просто надо уметь.
И в другой раз, уже днем, тоже с большого расстояния, он велел Кольче грохнуть корову, пасшуюся в поле. Она рухнула как подкошенная, Топорику стало не по себе – раздался бабий крик, но про них никто не подумал: за рулем сидел Валентин, медленно вел машину, а Кольча с заднего сиденья выполнил этот кровавый урок.
– Не горюй! – утешил патрон. – Корова же не сдохла, ее сейчас освежуют, а мясо продадут. Надо же тренироваться белым людям. – И посмотрел на Топорика в зеркало заднего вида. – А, белый человек?
Кольча кивнул, но поймал себя на том, что руки у него трясутся и сердце вырывается: не таким уж легким оказалось это упражнение по живой цели. Но через полчаса езды, под легкую музыку и похвалы Валентина, успокоился вполне. К тому же хозяин за эти упражнения вознаграждал. Те лампочки стоили пару сотен, а корова – три. Конечно, зелени. А она требовалась теперь Кольче – то на новую рубашку, то на ботинки поприличнее, ведь, собираясь к Жене, он теперь смотрел на себя в зеркало весьма требовательным взглядом. Да и на мелочь всякую – на мороженое, на маленькие бутылочки «Спрайта» или «Колы», это же теперь модно, ходить с бутылочками воды в руках.
Кольча однажды подумал про себя, что походит на ныряльщика. По приказу командира плюхается под воду, чтоб не было видно сверху, едет стрелять по лампочкам, убивать коров, тренироваться в березовой роще, над могильником, где лежат деньги, как бы исчезает с поверхности легальной своей жизни, известной Жене, а вынырнув, вновь является к ней прежним, вне подозрений.
Он не думал, что все может стать известно. По крайней мере его Дюймовочке, на остальных он давно махнул рукой, вернее, остальные просто-напросто отсутствовали в его жизни: преподаватели ПТУ были в отпуске, шкодливые злыдни, бывшие соседи по общаге, пропали в пространстве каникул, уехали под родные крыши, а интернат был на краю города.
Эти обстоятельства оборачивались везением – никто из старых знакомцев, способных выдать, не попадался им по пути, когда Женя и Николай прогуливались по городку с бутылочками воды в руках. Да и многое ли он скрывал от нее?
Кольча мучился, вздыхал, оставаясь наедине, ему казалось, все вот-вот рухнет, если он признается, что учится в ПТУ, а не в колледже, что служит в рэкете и сам – рэкетир, пусть законсервированный, не действующий, но проходящий странную и опасную подготовку, да еще и хранитель тайны, можно сказать, янычар. И если тайна про ПТУ еще извинима, то все остальное сокрушительно каждое по отдельности, а если все вместе – вообще хана.
Он представлял, что станет, если Женя узнает правду, ему становилось худо, и он по-щенячьи, умоляюще смотрел на нее, заранее вымаливая прощение, а Дюймовочка терялась от этих его взглядов, подозревая в них совсем иные желания, пугалась, вспоминала вдруг, что совсем ничего не знает об этом мальчишке, с подозрением думала, почему он все-таки мало рассказывает о себе, пусть даже если вырос в интернате.
Она жалела и, да, любила, но первой, не очень глубокой еще любовью, принимая за настоящее чувство и эти его умоляющие взгляды, и свою собственную жалость к мальчику с такими же, как у нее, светлыми глазами.

6

А в интернате случилась беда. Неподалеку от него был хозяйственный магазин, когда-то государственный, по нынешним временам – частный. Во дворе магазина стояли бутылки с каким-то раствором. Интернатовские пацаны забрались во двор, вытащили раствор из ящиков, разлили его, потом кто-то чиркнул спичкой, все это полыхнуло и ручейки горящего раствора потекли под строение. Хозяйство сгорело, и теперь владельцы грозили директору подать на него в суд за причиненный ущерб.
Об этом Кольче рассказал все тот же Гнедой, нагрянув с утра за подаянием на сигареты, и Топорик решил отправиться с ним к Георгию Ивановичу.
Поехал он на «Мерседесе», не зная, впрочем, к чему позволил себе это пижонство: одно дело вместе с хозяином, другое дело – сам. Но машина как-то странно поддержала Георгия Ивановича: когда «мерин», плавно шурша, причалил к обшарпанному подъезду учебного корпуса, где располагался узенький и неудобный, словно пенал, директорский кабинет, тот выскочил на крыльцо, будто в помощь ему прибыла какая-то могучая сила. И, увидев Кольчу, не разочаровался, а схватил его за руку и поволок к себе, начав еще в коридоре свою страстную исповедь:
– Понимаешь, Николай, я ведь по закону отец всем вам, ну, конечно, извини, кроме тебя уже, а так – ответственный за каждого из ребятишек. По за-ко-ну! И отвечаю за всех до единого. Кормить, поить – обязан я. Учить, лечить – опять я. Одевать, обувать – снова я. А денег, как в старые времена, не дают. Слыхал такое словечко: взаимозачет? Нет? Ну и слава Богу! Какая-то база, допустим, должна в бюджет налог. Так мне разрешено с этой базы брать, например, еду для детей. Взамен налога. В его зачет. Понимаешь – еду! И я бегаю, как бобик, ищу-рыщу эти базы, уговариваю каких-то начальников, умоляю дать тут же, может, в долг этих будущих налогов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72