И добрая она, и ласковая, что говорить, но доброта эта и ласка против нее же оборачиваются. Против отца. Против Толика, потому что не может мама перед бабкой за них постоять, заступиться, сказать свое слово.
Любит мама, чтоб все вокруг было тихо. Даже телевизор она всегда потише пускает.
Раньше Толику нравилось, как мама у окна сидит. Подойдешь к ней поближе, когда она задумается, в глаза заглянешь и увидишь, как все, что на улице, в них отражается. Деревья. Забор. Люди. Только все голубое, потому что и деревья, и забор, и люди – не настоящие, а в маминых глазах.
Сейчас по-другому. Теперь мама, как к окну сядет, да если еще бабы Шуры нет – сразу глаза у нее будто окунутся в туман. Слезы дрожат на ресницах.
Раньше бы Толик к маме кинулся, сказал: «Ну что ты, не надо, не плачь!» Теперь он смотрит горестно, молча, как большой.
Жалко – что говорить! – жалко ему маму, но ведь это же правда – человек сам должен всего добиваться: и хорошего настроения, и чтоб все вокруг было в порядке. Сколько же плакать можно! Не лучше ли вместо слез да вместо этих жалоб найти маме отца, поговорить с ним, уехать, как он говорил, в другой город от бабы Шуры и начать жить заново: без слез, а со смехом, с весельем, с радостями всякими – большими и маленькими. Так, чтоб потом, когда уж и жизнь прожита будет, как у этих старушек, не обижаться на белый свет, не кряхтеть, не охать, а смеяться весело!
Было уже поздно, магазины закрывались, работал лишь дежурный гастроном в центре, и Толик пошел туда.
В гастрономе было шумно, пахло чем-то кислым.
Толик походил в этой толкучке, разглядел цветные наклейки на бутылках и было повернулся уже уходить, но так и застыл.
Прямо перед ним стояла слепая женщина. Она глядела куда-то в угол, помаргивая часто, закатывала зрачки под веки, страшно тараща белками, а руками быстро-быстро ощупывала монетки.
– Рупь двадцать… Рупь сорок, – приговаривала тетка и протягивала деньги белобрысому парню, который стоял возле нее.
Парень неохотно брал деньги и ныл:
– Мам, не надо, а?
Слепая все моргала, закатывала глаза, потом отсчитала, сколько ей было нужно, нащупала, трепеща пальцами, мальчишку, подтолкнула его вперед и сделала свирепое лицо:
– Ну!..
Парень подошел к прилавку, очередь посторонилась, и он протянул деньги, но продавщица оттолкнула его руку, крикнула торопясь, будто опаздывала куда: «Малолетним не отпускаем». Толик вздрогнул: слепая громко выругалась.
– Отпусти!.. – велел продавщице какой-то дядька из очереди. – Это вон ей!
– Не отпущу, – заорала продавщица, кривя накрашенные губы. – И ей не отпущу! Пьет! Ребенка приучает!
Очередь вдруг заволновалась, ругая продавщицу.
– Отпусти! – кричали дядьки. – Отпусти! Какое твое дело? Ее дело! Незрячая она!
Продавщица снова скривила губы, схватила у мальчишки деньга и выдвинула ему бутылку.
Толик глядел, как слепая взяла мальчишку под руку и они пошли не спеша к выходу, тихо говоря о чем-то, как притихла очередь и как мужчины с состраданием смотрели им вслед.
– Р-рюсскому человеку, – сказал за спиной у Толика пьяный голос, – в ненастье первое дело – выпить!..
Толик вернулся домой поздно, притихший и молчаливый. Слепая и ее мальчишка не выходили из головы.
Толик представил, как слепая ощупывает дрожащими пальцами лицо мальчишки, а он стоит, не шелохнется, только прикрыл глаза – ждет, когда мать потрогает его, когда его «увидит».
Толик вообразил на мгновение себя слепым и крепко зажмурил глаза. Стало темно, только какие-то розовые точечки плыли стаей.
Он пошарил руками и снова открыл глаза. Нет, невозможно представить, что ты никогда не увидишь ничего, ничего… Невозможно представить, что не увидишь эту комнату, синий абажур под потолком, маму…
Неожиданно Толик подумал о маме как-то по-новому.
Конечно, слепая женщина – ужасно несчастная, и ее беде никак нельзя помочь. Мамина же беда зависела только от нее одной, он был уверен в этом.
Ей только надо набраться сил. Надо только решиться и переломить себя. Уйти от бабы Шуры. Уехать вместе с отцом в другой город – и все будет хорошо.
Он подумал про двух старушек – про мать и дочь.
Но тогда мама не сможет, как они? Не должна? Ей плохо с бабкой, это ясно, и хорошо без нее, тоже ясно. Но это со стороны. Пусть даже так, размышляет Толик, все равно, он размышляет как бы со стороны. Ведь маме надо бросить свою мать.
Толик всегда ругал маму, что она слабая, что она бессильная, – и вдруг он стал понимать ее колебания, ее слабость и бессилие. Неожиданно эта мамина слабость повернулась к нему другой стороной. Мама будет страдать сама, но не бросит бабку – вот что вдруг понял Толик.
Он уже разделся и лежал на раскладушке, приготовясь спать. Неожиданно ему захотелось сделать маме что-нибудь очень хорошее. Словно теплая волна захлестнула его.
Он приподнялся на локте и позвал громко, чтоб и баба Шура слышала.
– Мама, – сказал он, – иди скорее. Ну иди же!
Мама вскочила встревоженно, светлой тенью заслонила окно.
– Что ты? – спросила она испуганно.
– Ничего, – ответил Толик. – Наклонись!
Мама наклонилась, думала, что Толик скажет ей что-нибудь тайком от бабы Шуры, но он обнял ее свободной рукой и поцеловал.
Он сразу отвернулся, закрыл руками уши, не желая слушать бабкиных высказываний, ее последних слов.
Но баба Шура ничего не сказала, и Толик, распластавшись, тут же уснул. Проваливаясь в сон, он увидел Изольду Павловну, ее пронзительный взгляд и услышал снова ее слова:
– Без матери завтра не приходи!
«А вот и приду», – подумал он упрямо.

9

Так он ничего и не сказал маме. А утром, прибежав в школу, сразу наткнулся на Изольду Павловну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76