Пот застилал мне глаза, я уже не наваливался, чтобы борозда выходила глубже, я просто держался за плуг, а лошадь и Васька и эта железная штуковина с острым ножом тащили меня за собой, как на прицепе.
– Ну вот, – сказал Васька, останавливая коня.
Я с трудом разжал онемевшие руки и отшатнулся от плуга. В голове гулко стучала кровь, пот капал с подбородка. Я утерся рукавом, едва дыша.
Мне было стыдно за свою немощь. Я думал, Васька меня крепко обругает, но он неожиданно похвалил:
– Молодец, Кольча!
Мы поменялись местами и пошли дальше. Васькина похвала меня успокоила, приободрила. «Да нет, – подумал я, – не так уж и плохо для первого раза. Вот кабы я все время в деревне жил, выходило бы не хуже Васькиного».
Я посмотрел вокруг себя еще раз, мысленно обмерил поле. Ему, казалось, не было конца и края.
Лошадь стала, тяжело поводя боками, тетки подошли к нам.
– Ну, мужики, – сказала, посмеиваясь, худая, – уважили, спасибо. А теперь идите.
– Макарыч-то тебе задаст, – сказала Матвеевна, глядя на Ваську.
– Ну его! – пробубнил он, утирая пот.
Матвеевна чмокнула на лошадь, та нехотя двинулась вперед, а мы с Васькой пошли в деревню.
Дорога вела в гору, и понурая лошадь да две фигурки возле нее долго были видны нам.
Мы молча оборачивались, молча вглядывались в них и молча шли дальше…
* * *
– Николка, – прервал молчание Васька, – батя-то не пишет, когда вернется?
– Никак не отпускают, – ответил я.
– Отпустят! – вздохнул Васька. – Скоро всех солдат отпустят! – И усмехнулся: – Наших вон всех отпустили.
– Как? – удивился я. – Уже всех?
Но как-то странно сказал это Васька.
– А у нас и возвращаться-то всего шестерым пришлось, – ответил Васька. – Двое сразу в эмтээс подались. Один без ноги, милиционером работает. Дядю Терентия председателем выбрали. Да двое еще бригадирят.
– И все? – спросил я, не подумав.
– И все, – ответил Васька спокойно, но я уже вспомнил, как говорил вчера председатель про счет фашистам.
Я остановился.
– Шестеро? – спросил я испуганно. – А сколько же на войну уходило?
– Мужиков шестьдесят, – ответил Васька. – Это сразу, как войну объявили. Да потом еще парней забирали, кто подрастал. Душ семьдесят.
Мы остановились на вершине холма и в последний раз обернулись на двух теток и коня.
– Кабы хоть половина, – сказал задумчиво Васька.
Он вздохнул и резко отвернулся. Мы пошли торопливо, чуть не бегом.
– А вот ежели, – спросил, не глядя на меня, Васька, – отец бы твой не вернулся? Ну, погиб. А мать бы твоя нового отца привела?
– Как это – нового? – пожал я плечами. – Отец один, другого не бывает…
– Ну ладно, – перебил меня Васька, – снова бы замуж вышла! Не понимаешь, что ли? Чо бы ты делать стал?
Он говорил зло, раздраженно, и я удивился: что это с ним?
– Что делать, что делать? Не остался бы дома! Сбежал!
– Куда? – недоверчиво засмеялся Васька, будто это его касалось.
– В ремеслуху, например, – ответил я, – или в детдом. Соврал бы, что у меня никого нет.
– В детдом! – зло воскликнул Васька.
– Да ты чо ерунду-то мелешь? – удивился я. – Ежели да кабы, то во рту росли грибы!
– Это я так, – оказал он, криво усмехаясь, – вообще…
Чтоб сократить путь, Васька свернул с дороги, и мы пошли тропой через густо заросшее поле. Васька наклонился на ходу, сорвал что-то, остановился. В руках у него был стручок. Он размял его и высыпал на ладонь желтые горошины.
– Переспел уже, – сказал Васька, – а убирать некому, – и отправил горошины в рот, аппетитно зачавкав.
– Горох, что ли? – спросил я и, обрадовавшись, начал рвать стручки.
– Ты это чо, ты чо? – воскликнул Васька.
– Горох рву, – ответил я удивленно. – Не видишь?
– Нельзя же, дурень, – сказал он. – Горох колхозный, увидят, еще засудить могут.
– Засудить! – усмехнулся я. – Как это – засудить?
– А так, – ответил Васька нерешительно, – за хищение колхозного имущества. Ну да ладно, – сказал он, вздыхая, – только по одному карману наломаем, понял? По карману, не больше.
То ли давно мы не ели, то ли просто горох оказался вкусный, но за ушами у нас аж пищало.
– Ты это, – сказал мне смущенно Васька, – стручки-то пустые подальше в сторону кидай, а то увидят.
– Ну, и увидят? – засмеялся я.
– Увидят – другие нарвут, – сказал Васька. – А если каждый по карману наломает, какой убыток, как думаешь?
Я пожал плечами, но пустые стручки стал бросать подальше от тропки.
– Меня до войны, – улыбаясь, сказал Васька, – знаешь как отец ремнем выдрал! Вот так же надергал я полную пазуху гороху, прибег домой, на стол вывалил, улыбаюсь, – мол, глядите, добытчик, в дом гороху принес. А отец снял ремень с гвоздя и так меня отходил! Пискун, говорит, ты голобрюхий, и откуда, говорит, в тебе кулак взялся! Я тогда-то не понял, что за кулак, уж потом, в школе, объяснили. Но как отец порол, помню. И как кулаком обозвал – тоже…
Васька улыбался, словно отцовская порка ему теперь в удовольствие казалась. Потом сразу нахмурился. Мы стояли перед конторой.
– Айда! – позвал меня Васька к себе на работу. – Посидишь, поглядишь.
Мы вошли в избу.
– Тебя за смертью посылать! – прогнусавил из-за своей конторки Макарыч. – Сводку обсчитать надо, в район передать, а тебя носит, лешак подери!
Васька промолчал, выразительно посмотрев на меня: мол, видишь.
– На столе бумаги, давай считай скорее, – велел Макарыч, – потом поговорим, при Терентии.
Васька тоскливо зашелестел бумагами, подвинул к себе счеты, начал громыхать костяшками, Макарыч скрипел ржавым, что ли, пером. Я оглядывал контору – ряд старых стульев, портрет и забавный телефон на стене, похожий на скворечник, только с ручкой.
Васька дал длинную очередь на счетах, потом задумался, поглядел на меня, перевел взгляд за окошко и машинально вытащил из кармана несколько стручков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29