Самой передовой не было видно – мешал кустарник, но распускавшиеся над ней букеты разрывов были видны отчетливо, и Сенька почувствовал, как поползли мурашки у него по спине. Он отвернулся и стал смотреть на машину, которую грузили.
Младший сержант сидел рядом и молча курил. За всю дорогу он не сказал ни слова. Сеньке хотелось попросить у него закурить, но он не решился.
«Откажет, должно быть», – подумал он и проглотил слюну.
Мимо пробежал маленький черненький человечек в халате и больших круглых очках. Он приостановился на секунду и торопливо, не глядя бросил:
– Леворучник?
– Леворучник, – ответил младший сержант и встал.
– Давай сюда… – И человек в очках забежал в палатку.
В палатке было душно и пахло чем-то резким и неприятным. Вдоль стен сидели раненые бойцы. Посредине стояло два белых стола, покрытых клеенкой. На одном лежал боец с закинутой назад головой. Был виден только шершавый, небритый подбородок. Он тихо, монотонно стонал. Одной ноги у него не было, а вместо нее было что-то красное, с завернутой кожей и куском торчащей кости. Высокий человек, тоже в халате, наклонившись, ковырялся в этом красном чем-то очень блестящим.
«Господи… – подумал Сенька, – что же это такое?..» – и почувствовал, что его начинает тошнить.
– Рубашку скинь… и сюда садись…
Маленький в очках коленом пододвинул табуретку. Сенька с трудом – левая рука стала тяжелая и неповоротливая, хотя и не болела совсем, – снял через голову скатку, потом стал стягивать гимнастерку и нательную рубаху. Рука никак не вытягивалась и путалась в рукаве.
«И зачем это? – подумал Сенька. – Ведь у меня все цело, рука только… А он рубаху заставляет…»
– На табуретку садись. Сколько раз говорить надо?
Сенька сел и положил руку на колено ладонью кверху. Кровь перестала идти, но где, собственно говоря, рана, он так и не мог понять – все залепилось, покрылось грязью.
– Сколько лет? – спросил маленький в очках, должно быть доктор.
Сенька не понял, о чем его спросили.
– Ну, какого года?
– Я? С двадцать четвертого, – нерешительно ответил Сенька.
– Двадцать четвертого, а как бык здоровый, – сказал доктор и пощупал тугие Сенькины бицепсы. – И не стыдно тебе?
Сенька ничего не ответил.
– Одной рукой двух фрицев задушишь, а ты вместо того… – Доктор не договорил и быстрым движением ущипнул Сеньку за живот, оттянул кожу и всадил в нее большую иглу с чем-то стеклянным посредине. Сенька вздрогнул, но не от боли, а от неожиданности.
Потом доктор мокрой ваткой долго мыл его ладонь, и это уже было больно. Потом кому-то, не оборачиваясь, крикнул: «Сухо…» – и сестра в блестящих щипчиках принесла бинт, и доктор туго обмотал ладонь.
– Все… Одевайся.
Сенька натянул рубаху, гимнастерку и, не зная, можно ли садиться на табуретку, отошел немножко в сторону и стал смотреть, как со стола снимают раненого без ноги.
– Ну, чего тебе еще?
Доктор снизу вверх смотрел на него, и Сеньке стало вдруг неловко.
– Где твой… что привел тебя?
– Там… на дворе.
– Скажи, чтоб в четвертую палатку отвел.
Сенька вышел.
В четвертой палатке оказался только один раненый. Он спал на соломе, раскинув ноги и положив белую, перебинтованную руку на живот. У входа стоял часовой.
Сенька взбил солому, положил в голову скатку и растянулся рядом с раненым. Со двора доносились гудки автомашин. Где-то совсем недалеко все еще громыхало. Сенька лежал и смотрел на зеленое, свисающее над его головой полотно палатки. Потом закрыл глаза и долго лежал с закрытыми глазами…

…Подбежал старый, одноглазый, с облезлым хвостом Цыган. Повилял хвостом, лизнул руку и побежал дальше… Потом появилась большая миска с пельменями. Они были очень горячие, а мать подкладывала еще и еще. Из-за окна доносилась гармошка. Он торопился доесть пельмени, чтоб пойти с ребятами на Енисей, но вспомнил, что отец велел починить крыльцо. Стал искать топор…

Кто-то вошел и вышел из палатки. Сенька открыл глаза, но в палатке уже никого не было. Только пола палатки слабо раскачивалась. Спящий рядом боец что-то бормотал во сне. Сенька опять закрыл глаза.

…Енисей – широкий-широкий. И маленькая лодочка на нем. В ней отец. Здесь таких рек нет. Все маленькие какие-то, закисшие, желтые. И лесов здесь нет. Разве это леса? Дубки, осинки…

И вообще ни черта не поймешь.
Сказали, немца приехали бить… А где немец? Привезли с вечера, велели окопаться. Сказали, что это уже передовая и за той вот сопочкой первый эшелон находится. Но ни эшелона, ни немцев Сенька не увидел. Поужинал сухарями из мешка – кухня где-то застряла сзади, – стал копать себе окопчик. Грунт был мягкий, хороший. Сенька быстро выкопал окопчик на всю длину лопаты, сделал бруствер в ту сторону, где сказали – немцы, замаскировал бурьяном, на дно положил мягкой пахучей травы и лег спать – до утра командир взвода разрешил спать. И Сенька заснул, пристроив винтовку между коленями.
А утром… Как началось… Как началось…
Политрук все говорил, что немец штыка боится. И Сенька так научился работать штыком, что чучело из земли чуть ли не с корнем вырывал. И гранату во всем батальоне дальше всех бросал, дальше командира батальона даже… Но вот бросал, бросал, два месяца бросал – а что толку? Немец вовсе в воздухе оказался – ни штыком, ни гранатой не достанешь.
Лежавший рядом боец зашевелился, перевернулся в сторону Сеньки, почмокал губами и проснулся. Некоторое время он лежа смотрел на Сеньку, потом сел, поджал ноги и спросил:
– Из тридцать седьмого?
– Из тридцать девятого.
– Это что во втором эшелоне лежит?
Сенька кивнул головой. Боец улыбнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10