Ашот с Сашкой оставались вдвоем, и тут-то начиналось то, что Сашка называл «педагогикой». Вечно должен кого-то учить. Песталоцци советский. Дело в том, что Ашот считал Сашку не просто талантливым, с прекрасными данными танцором, но и актером. Хорошим драматическим актером.
– Пойми, мудило, ты можешь делать куда больше, чем делаешь, – он вынимал свою трубку, закуривал и начинал поучения: – Батманы и все эти па-де-де и падекатры прекрасно у тебя получаются, может быть, даже лучше, чем у других, но ты молод и глуп. Главное, глуп. Не понимаешь, что балет – это не только ваша фуйня-муйня и балерин за сиськи хватать. Балет – это театр. В первую очередь театр.
– Аркадий, не говори красиво. – Эта тургеневская фраза пускалась в ход, когда Ашот излишне увлекался.
– Не перебивай… Балет – это театр. Иными словами, образ, перевоплощение, влезание вовнутрь. Ну хорошо, оторвал принца в «Спящей красавице», девчонки будут по тебе вздыхать, ах-ах, душенька, а кто-то умирать от зависти, но, прости, что там играть, в твоем принце? Нет, тебе нужна роль. Настоящая роль. И надо ее искать. И найти. И ахнуть на весь мир. Как Нижинский Петрушкой.
– Ашотик, миленький, для Петрушки нужен Дягилев. А где его взять?
– Я твой Дягилев. И все! И слушаться меня надо.
Из всех своих талантов – а Ашот и впрямь был талантлив: у него и голос, что-то вроде баритона, очень приятного, и слух, и он пластичен, прекрасно копирует людей, неплохо рисует, пописывает, – но из всех этих талантов сам он выделяет режиссерский. Сценарии всех своих концертных программ пишет сам, сам же себя и режиссирует. Мечта его – создать собственную студию, собрать молодых ребят, горящих, ищущих, и показать класс. Лавры Ефремова и «Современника» не давали ему покоя. Все на голом энтузиазме, в жэковских клубах, по ночам.
– Что-нибудь вроде «Вестсайдской истории», понимаешь? Ты видал у Юденича? Блеск! Ничуть не хуже фильма.
Сашка видал только фильм – на закрытом просмотре – и, конечно же, обалдел.
– Охмуряем того же Володина, Рощина, Шпаликова или кого-нибудь из молодых, музыку закажем Шнитке, и напишут они нам балет, современный балет. А что? Начинал же Моисеев с «Футболиста». Ну, а мы – с «Аквалангиста». Подводное царство, Садко, русалки, аквалангисты в масках, с этими ружьями, атомные подлодки… Мир ахнет!
Так, не замечая времени (однажды это началось в десять вечера и закончилось, когда уже работало метро), могли они всю ночь вышагивать по бесконечным набережным, по гранитным их плитам, бродить вокруг Медного всадника, туда и сюда по Марсову полю. В любую погоду, в дождь, в снег, гололедицу. Скользили, падали, хохотали. И строили планы, строили, строили…
Может быть, это лучшие дни в жизни, ночные эти шатания. Все впереди. И планы, планы. Один другого заманчивее.
– Ну что, пошли попланируем?
– Пошли.
Господи, через много лет дни и ночи эти будут вспоминаться с легким, возможно, налетом юмора, но с нежностью и умилением, куда более безоблачными, чем воспоминания о первой ночи любви. Никаких стычек, ссор, обид, а если и были, то тут же забылись, немыслимо легко, никакой угрюмости. И не надоедает, и ноги не устают от Литейного до Дворцового, через мост, к Бирже – ну, дойдем до сфинксов и назад – и оказывались почему-то у памятника «Стерегущему». И забывались осточертевшие Брежневы и Косыгины, борьба за мир, прогрессивные круги и прочая мура.
С Володиным и Рощиным ничего, конечно, не получилось, и Ашот решил сам взяться за дело. Как-то занесло их в повторный кинотеатр на «Шинель» с Роланом Быковым. Когда-то ее видели, но позабыли, а сейчас она вдруг вдохновила.
– Все! Ты Акакий Акакиевич! – выпалил Ашот. – Ты и только ты! Я пишу «Шинель»!
– Побойся Бога, – смеялся Сашка. – Акакий Акакиевич третий этаж с трудом одолевает…
– Если надо, я и старосветских помещиков заставлю скакать. Была бы музыка…
И Ашот окунулся в Гоголя.
Сашке на какое-то время сперло в зобу дыхание, но витал он в облаках более низкого слоя. «Я не стратег, я тактик», – говорил он и, с трудом после ночной прогулки продрав утром глаза, бежал на репетицию.
И тем не менее он втягивался все же в эту придуманную Ашотом увлекательную игру. А в игре этой рождалось – для Ашота, во всяком случае, это было яснее ясного – новое слово, то самое, ничуть не уступающее русскому балету начала века в Париже. Никак не меньше. И, если б желание могло сдвинуть горы, Арарат возвышался бы над Адмиралтейской иглой.

– 3 –

В самый разгар работы над «Шинелью» свалилась на Сашку заграничная поездка.
– Ладно, катись покорять мир, – заявил Ашот, – а я к вашему приезду все закончу.
И Сашка улетел.
Гастроли, судя по доходившим сведениям – даже «Голос Америки» об этом сообщал, – проходили хорошо. Их продлили еще на две недели, поговаривают о Штатах.
Вернувшийся раньше остальных – то ли жена заболела, то ли мать умерла – завлит Пупков сообщил, что Куницын прошел отлично – вызовы, цветы, девочки. И не пьет.
Потом наступила пауза. Никто из Канады не звонил. «Голос» переключился на более злободневное.
– Глубинку обслуживают, – заявлял Роман. – В Клондайк поехали, к золотоискателям, «искусство – в массы».
И вдруг…
В час ночи, когда уже все легли спать, явился к Ашоту Роман. Встрепанный какой-то. Рануш Акоповна, мать Ашота, даже испугалась.
– Ты чего? – поразился Ашот. – Другого времени не мог найти?
– У тебя приемник есть?
– Не работает, батареи сели. А что?
– А то, что Сашка наш драпанул.
– То есть как драпанул?
– А вот так, драпанул, и все. Убежище попросил.
Ашот обомлел.
– Врешь! Не может быть.
– Мне лабух их, Гошка-флейтист, сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25