Не знал и не лез бы в душу – с расспросами и откровенными разговорами.
Здесь-то он и запил. Загудел, как неисправный трансформа тор. И это продолжалось целый год, пока однажды он не обнаружил себя сидящим за старенькой пишущей машинкой и что-то печатающим на дешевой писчей бумаге.
Оказалось, это был роман. Откровенно слабый и откровенно идиотский. Мезенцев долго хохотал, перечитывая его. А потом безжалостно жег страницы.
Однако это занятие ему понравилось. Он втянулся. И начал следующий.
Деньги пока были. Совсем немного, но их хватало, чтобы не задумываться о хлебе насущном.
Он стал писать и как-то незаметно бросил пить. Сначала перешел с водки на пиво. Калужский «Кристалл», потеряв постоянного покупателя, напрягся, но выдержал этот удар. Место выбывшего бойца заняли два новых.
Потом уже и пиво стало ему мешать. Мезенцев вновь почувствовал, какой это кайф – иметь светлую и чистую голову. Рассудок, не затуманенный парами алкоголя. И постепенно все вошло в нужное русло.
Он закончил первый роман и взялся за другой. Мезенцев думал, что в издательстве охотнее будут разговаривать с плодовитым автором. Не особенно надеясь на качество своих опусов, он рассчитывал взять количеством.
Он по-прежнему не хотел никого видеть и ни с кем знакомиться. Он даже не звонил Наталье.
Почему он стал писать? Хотел поразить ее «неожиданно открывшимися новыми гранями его разностороннего таланта»? Заставить ее пожалеть о разводе? Ерунда. Просто чистый вымысел явился спасительной лазейкой, единственным слабым источником света в той заднице, куда он угодил. «По собственной воле, дружок. Исключительно по собственной воле», – шептал злорадный внутренний голос. Ну да. Так и есть.
Стучание по клавишам машинки приносило ему успокоение. А он больше ничего и не хотел. Он прекрасно понимал, что никогда не будет великим. И вряд ли станет знаменитым. Или даже – известным. Он просто делал дело, которое, оказывается, всегда ему нравилось. Только и всего.
«Я слишком мало думал о себе. Звучит эгоистично, да? Пожалуй. Но не так уж глупо. Я все время хотел быть хорошим для кого-то, надеялся, что Наталья оценит то, что я для нее делаю. Но в том-то и штука, что все это я делал не для нее, а для самоуспокоения. И в конце концов потерял себя. И она, конечно, права. Что может быть скучнее, чем потерянный мужик, с которым к тому же приходится спать? Ни много ни мало – девять лет подряд? Ну, ничего. Никогда не поздно начать все заново».
Никогда не поздно... Вот в этом он сомневался. А может, уже поздно? Все-таки тридцать пять лет – не восемнадцать.
Он должен был найти выход. Доказать себе, что еще ничего не потеряно.
Мезенцев стал усиленно «качаться». И довольно быстро снова набрал те самые девяносто, которые растерял во время годичного запоя. Только это уже были не излишки дряблого жира, висевшие на животе, а настоящие, качественные мышцы.
«Я могу. Черт побери, я могу!» Он даже писать стал быстрее.
Оставалось сделать последний шаг. Доказать самому себе (а кому же еще, ведь теперь он был совсем один, и мнение окружающих интересовало его не больше, чем погода в Рейкьявике), что он ДОСТОИН тех перемен, которые с ним про исходят. Что это не бегство, не прихоть, не блажь. Что это – самый настоящий ШАГ ВПЕРЕД. Сознательный поступок, продиктованный СИЛОЙ.
А для этого нужно было совершить еще один поступок, продиктованный силой. То есть – сделать усилие над собой.
Вот он и сделал. Да, наверное, это выглядело немного по-мальчишески, но ведь он к этому и стремился: как можно ближе вернуться к мальчишескому состоянию, когда тебе всего восемнадцать и все еще впереди.
Правда, он оказался в более выгодном положении: когда тебе восемнадцать, ты еще ничего не знаешь и ничего не умеешь. А он хотел только ОЩУЩАТЬ себя на восемнадцать. И при этом – многое знать. И почти все уметь.
И он выиграл. Приехал на маленький аэродром «Дракино», заплатил четыреста пятьдесят рублей, получил парашют и шлем...
Он смог.
Мезенцев намотал стропы и погасший купол на вытянутые руки и направился к зданию аэроклуба, с трудом сдерживаясь, чтобы не сорваться с места и не побежать.
Он снова чувствовал себя молодым и легким.
Мезенцев шел по летному полю и время от времени задирал голову. Вдалеке, то здесь, то там плавно опускались парашюты с подвешенными к ним черными точками, словно семена гигантского одуванчика.
Мезенцев шел и не мог сдержать радостной улыбки. Ему было хорошо. Так хорошо ему давно уже не было.


* * *

Десять часов сорок пять минут. Таруса.

Он и не думал, что будет так долго добираться. ТУДА – от поворота на Тарусу до горящей автоцистерны – он доехал за каких-нибудь десять минут. А ОБРАТНО...
Он сам не мог понять, что с ним происходит. Сначала эта кровь, затем... Затем он остановился, вылез из машины, расстегнул ширинку и с наслаждением помочился на фары. Он переходил от одной фары к другой и смеялся – так громко, словно и впрямь делал что-то смешное.
Потом он снова сел за руль и двинулся вперед, постепенно забывая о том, куда и зачем едет. Ему все время было смешно. Он даже закашлялся от смеха, и из носа вылетели кровяные сгустки. Они попали на приборный щиток, на лобовое стекло и на руки. Это вызвало у него новый взрыв хохота. Такого сильного и долгого, что заболел живот.
Когда заболел живот, он снова остановился, открыл дверцу и толкнул ее что было силы. Дверь дернулась на хлипких петлях и вывернулась в обратную сторону. Мужчина, не переставая смеяться, опустил до конца стекло, засунул в проем руку и навалился на дверь всем телом. Он дергал и наваливался до тех пор, пока дверь не отломилась совсем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27