Это и спасло Кабана — когда тот бросился. Холл не успел принять стойку и доверить жизнь Гарриса Богу и кентосам — пришлось просто хлестнуть его по виску в манере «рука-бич», когда он проносился мимо.
Холл тотчас же развернулся, ожидая, что тут-то все и начнется, но ничего не началось, а напротив, все закончилось. Политические дебаты завершились, сумасшедших больше не нашлось, Гаррис с головой на плече лежал поперек кровати у стены, остановившей его неудержимый бросок, ноги Кабана коленопреклоненно стояли на полу, пальцы рук скрючены, в прорези полузакрытых глаз матово светились белки. Парень с белыми усиками по-прежнему лежал на полу, из ноздрей, ушей и рта у него сочилась кровь, оловянные остановившиеся глаза сулили Джози поутру карцер. Единственный, кого события не коснулись, Кантор, продолжал уныло стоять на четырех точках, глядя в пол и ожидая решения своей участи. Холл легонько постучал его вибрамой по заду — вставай, комедия окончена.
Потом было расследование, и Холл закономерно предполагал, что Мак-Говерн, по милому обыкновению, подвесит его за руки возле здешней иконы — леонардовской фигуры человека, вписанной в круг и квадрат, на которую были нанесены жизненно важные органы и болевые точки, — и прикажет превратить его в отбивную, но лейтенант, как ни странно, громов и молний не метал, а наоборот, лишь усмехнулся, причем усмешка его вышла одобрительной, после чего упрятал Джози в карцер всего на сутки и с едой.
Из карцера его извлекли в воскресенье, когда слушателей школы повезли в Монтерей, в церковь, точнее сказать, развезли по церквям — инструктор был обязан верить хоть в какого-то, но Бога, это соблюдалось неукоснительно. Холл, поколебавшись в выборе авторитета, остановился на католическом варианте — здесь решающей оказалась его любовь к органной музыке. Кантор верил всерьез, и тогда в церкви они впервые поговорили. Пахло свечами, витражи лили разноцветный свет, на стенах почему-то висели знамена — судя по крестам, каких-то скандинавских стран.
— Я вас узнал, доктор Холл, — шепотом сказал Кантор. — Я помню вас по Лейдену. Вы рассказывали нам о Брейгеле и Терлейке.
Он говорил по-французски, и Холл, расслышав знакомый акцент, спросил:
— Ты из Тулузы?
— Да. А как вы догадались?
— Догадался.
— Доктор Холл, я должен вам сказать — я безусловно благодарен вам, но одобрить вашего поступка не могу и прошу вас больше так не делать. Мы не можем становиться на уровень этих людей, нам потом будет стыдно об этом вспомнить.
Холл улыбнулся. Сегодняшняя горькая ирония уже тогда проникла в его натуру.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать.
— Я вижу, ты идеалист.
А ты конформист, сказала бы Анна. Конформист, если не что-то похуже, уж слишком большую радость ты испытываешь от выполненного долга, и слишком уж тебе безразлично, перед кем этот долг. Постарайся припомнить, что стало с тем пареньком с пшеничными усами?
У тебя испортился характер с тех пор, как ты умерла, подумал Холл. Да, белоусик этот умер. Сразу же. Я ломал ребра уже трупу. Да, я хотел вернуться. А чтобы вернуться, надо было выжить и выполнять их законы.
Что ж, ты выполнял законы хорошо, даже очень. Мак-Говерн дал тебе блестящую характеристику, и ты оправдал доверие, и там у себя, в ниндомском гарнизоне, ты точно так же воспитывал своих подчиненных, пуская в ход весь арсенал макговерновских издевательств, и совершенно с его интонацией кричал «пресс!», когда прыгал по их животам с тремя автоматами на плечах. Даже Кантора не щадил.
И правильно делал, что не щадил. По крайней мере, целы остались.
Как бы то ни было, именно там, в бараке Форт-Брэгга ты убил своего первого человека на Территории, да и первого человека вообще, а вовсе не на Водоразделе, когда Хорст Фридрих повел вас против переселенцев.
От Нитры до Варны вела прекрасно оборудованная трасса, и Холл, включив компьютер, бросил руль и опустил спинку сидения. Оранжевые цифры сообщали время, температуру, давление и расстояние; Холл перемотал пленку и поставил утренний блюз сначала.
Было дело. На Водоразделе зевнула разведка — в лесной войне случается: подкрадываешься, подкрадываешься к противнику и вдруг сталкиваешься нос к носу, без команды стрельба пошла с места в карьер. Но до этого много воды утекло — выбрасывали на лес и на болото, были гаррисовские реванши, техника выживания на местности, организовали даже дарханский плен и чуть не сожгли на костре, словно Орлеанскую деву, потом присяга, Мак-Говерн дал рекомендацию и Холла взяли в группу знаменитого Хорста Фридриха, а группе был приказ на Водораздел.
В чем заключалась война? Шел и стрелял. Шел по качающемуся ковру болота, шел над бездонной топью, перепрыгивая с одного полузатопленного ствола на другой, шел по проклятому кочкарнику, где между осоковых бугров только и можно, что поставить ногу, и через пятьдесят метров начинаешь клясть день и час рождения; перед глазами вверх-вниз ныряет ранец впереди идущего, над головой — столб разнообразия из гнуса, мошки, комарья и слепней, под ногами — малярия и энцефалит.
Диспозиция простая — переселенцы не промахиваются. Ни женщины, ни дети. Шли вокруг Ахала, и спустя какое-то время стало казаться, что ничего, кроме этого Ахала, в жизни нет и не было; перебросили в Олочу, и снова все до нее и кроме нее перестало существовать. Затем еще что-то и еще что-то, и, наконец, впереди поднялись хребты Водораздела с их тупо срезанными вершинами.
Нигде и никогда Холл не встречал таких одуряюще-беспредельных просторов, как на Территории, запросто уничтожающих такое понятие, как время. Спеши или не спеши, день, час или неделя — разницы никакой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61