– Для санинструктора может быть исключение, - ответил Кузнецов. - Если вы устали, Зоя, садитесь на передок второго орудия.
– Спасибо, родненькие, - оживилась Зоя. - Я совсем не устала. Кто вам сказал, что я устала? Шапку даже хочется снять: до чего жарко! И пить немного хочется… Пробовала снег - от него какой-то железный вкус во рту.
– Хотите глоток для бодрости? Уханов отстегнул фляжку от ремня, намекающе потряс ее над ухом, во фляжке забулькало.
– Неужели?.. А что здесь, Уханов? - спросила Зоя, и заиндевевшие стрелочки бровей поднялись. - Вода? У вас осталось?
– Попробуйте. - Уханов отвинтил металлическую пробку на фляжке. - Если не поможет - убьете меня. Вот из этого карабина. Стрелять умеете?
– Как-нибудь сумею нажать спусковой крючок. Не беспокойтесь!
Кузнецову неприятна была эта ее неестественная оживленность после мимолетного разговора с Дроздовским, это необъяснимое ее расположение и доверчивость к Уханову, и он сказал строго:
– Уберите фляжку Что вы предлагаете? Воду или водку?
– Нет уж! А может быть, я хочу! - Зоя тряхнула головой с вызывающей решимостью. - Почему вы меня, лейтенант, так опекаете? Родненький… вы что, ревнуете? - Она погладила его по рукаву шинели. - Этого совсем не надо, Кузнецов, прошу вас, честное слово. Я одинаково отношусь к вам обоим.
– Я не могу вас ревновать к вашему мужу, - сказал Кузнецов полуиронически, и это, почудилось, прозвучало вымученной пошлостью.
– К моему мужу? - Она расширила глаза. - Кто вам сказал, что у меня муж?
– Вы сами сказали. Разве не помните? А впрочем, простите, Зоя, это не мое дело, хотя я был бы рад, если бы у вас был муж.
– Ах да, сказала тогда Нечаеву.. Какая чепуха! - Она рассмеялась. - Я хочу быть вольным перышком. Если муж - значит, дети, а это совершенно невозможно на войне, как преступление. Понимаете вы? Я хочу, чтобы вы знали это, Кузнецов, и вы, Уханов… Просто я вам верю, вам обоим! Но пусть у меня будет какой-то серьезный и грозный муж, если вам хочется, Кузнецов! Ладно?
– Мы запомнили, - ответил Уханов. - Но это не играет роли.
– Тогда спасибо вам, братики. Вы все-таки хорошие. С вами можно воевать.
И, закрыв глаза, как перед ощущением боли, преодолевая себя, отпила глоток из фляжки, закашлялась, тотчас засмеялась, помахав варежкой перед вытянутыми, дующими губами. С отвращением, как заметил Кузнецов, она отдала фляжку, посмотрела сквозь влажные ресницы на Уханова, невозмутимо завинчивающего пробку, но сказала не без веселого изумления:
– Какая гадость! Но как все же хорошо! У меня сразу лампочка в животе зажглась!
– Может, повторить? - спросил добродушно Уханов. - Вы разве в первый раз? Это самое…
Зоя качнула головой:
– Нет, я пробовала…
– Уберите фляжку, и чтоб я не видел! - резко сказал Кузнецов. - И проводите Зою в санроту. Там ей будет лучше!
– Ну, зачем вы хотите мной командовать, лейтенант? - шутливо спросила Зоя. - Вы, по-моему, подражаете Дроздовскому, но не очень умело. Он бы железным голосом приказал: "В санроту!", и Уханов ответил бы: "Есть".
– Я бы подумал, - сказал Уханов.
– Ничего не думали бы. "Есть" - и все!
– Од-держивай!.. Спуск! - донеслась спереди угрожающая команда. - Тормоз! Расчеты к орудиям!
Кузнецов повторил команду и пошел вперед, в голову батареи, где вокруг упряжки первого орудия густо столпились солдаты, руками придерживая станины и колеса, упираясь плечами в щит, в передок, а ездовые с руганью и криками натягивали поводья, сдерживали лоснящихся от пота лошадей, приседающих на задние ноги перед крутым спуском в глубокую балку.
Передняя батарея миновала накатанный, натоптанный, стеклом вспыхивающий ледяной спуск, благополучно прошла по дну балки, и орудия и передки, по-муравьиному облепленные кишащими солдатами, подталкиваемые ими снизу, подымались на противоположный скат, за которым извивами текла и текла в степи нескончаемая колонна. А далеко внизу, на дороге, поджидающе стоял командир взвода управления старшина Голованов и кричал надсадным голосом:
– Давай… давай на меня!
– Осторожней! Ноги лошадям не переломать! Расчеты од-держивай! - скомандовал Дроздовский, подъезжая на лошади к краю спуска. - Командиры взводов!.. Погубим лошадей - на себе орудия покатим! Одерживай! Медленней! Медленней!..
"Да, если переломаем ноги лошадям, на себе придется тащить орудия!" - подумал в возбуждении Кузнецов, вдруг сознавая, что и он, и все остальные полностью подчинены чьей-то воле, которой никто не имеет права сопротивляться в неистово-неудержимом, огромном потоке, где уже не было отдельного человека с его бессилием и усталостью. И, упиваясь этой поглощающей растворенностью во всех, он повторил команду:
– Держать, держать!.. Все к орудиям! - и бросился к колесам первого передка, в гущу солдатских тел, а расчет с озверелыми лицами, с хрипом навалился на передок, на колеса заскользившего по крутому скату орудия.
– Стой, зараза! Ос-сади! - вразброд закричали на лошадей ездовые. Они будто очнулись и, крича, страшно раскрывали рты в ледяной бахроме на подшлемниках.
Колеса передка и орудия не вращались, стянутые цепями тормоза, но цепь не врезалась в накатанную до полированной гладкости, набитую дорогу, и валенки солдат разъезжались, скользили по скату, не находя точек опоры. А тяжесть нагруженного снарядами передка и тяжесть орудия неудержимо наваливались сверху Деревянные вальки изредка ударяли по задним натруженным ногам присевших коренников с задранными мордами; ездовые дико закричали, оглядываясь на расчет, ненавидя и умоляя взглядом, - и весь клубок трудно дышащих, нависших на колеса тел покатился вниз, убыстряя и убыстряя движение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20