– Слушай, Фенела, что я решила!– Ну, что?Тон My сменился на крайне серьезный, но Фенела уже давно привыкла к внезапным переменам в настроении сестры.– Когда я вырасту, – заявила My, – то выйду замуж за очень важного и всеми-всеми уважаемого человека, за кого-нибудь вроде сэра Николаса Коулби. И никогда не допущу, чтобы мои дети знали в жизни подлости и унижения.Фенела улыбнулась – она просто не смогла сдержать улыбки! У My была привычка изрекать самые избитые истины таким тоном, словно она лично только что открыла их.– Что ж, намерения у тебя просто великолепные. My быстро обернулась и впилась взглядом в сестру.– Но это еще не все! – свирепо провозгласила она. – Я никогда не позову папу в гости – никогда, никогда! Я позабуду всех своих родных, кроме тебя, Фенела; тебя я всегда буду любить, честное слово!– Спасибо тебе огромное, но к тому времени ты и во мне, может быть, разочаруешься.– Нет-нет, не разочаруюсь никогда! – с обожанием воскликнула My. – Но знаешь что, Фенела? Я боюсь…– Чего?– Что ты будешь смеяться надо мной.– Не буду, обещаю, – сказала Фенела. – Истинный крест!Это старинное словечко, когда-то впервые занесенное в дом Реймондом, прижилось и до сих пор бытовало среди них.– Честное слово?– Честное слово, – торжественно подтвердила Фенела.– Ну, понимаешь, – пролепетала My, – я боюсь, что я вырасту человеком… ну-у… дурного тона.Только с большим трудом Фенеле удалось сдержать свое обещание и не расхохотаться. My говорила с убийственной серьезностью, но как же трудно было представить ее кем-то, кроме самой что ни на есть раскрасавицы! Однако с неожиданной душевной болью Фенела почувствовала, что именно имеет в виду My.Многие ли женщины из виденных ею за последние годы в их же собственном доме были существами не дурного тона? А в школе девочка научилась понимать разницу между ними и матерями и сестрами своих одноклассниц.– Но, по-моему, тебе не о чем беспокоиться, – произнесла Фенела.– Слушай, но ведь наша мама не была… – My замялась, – такой, как Илейн и все остальные, с которыми водится теперь Саймон?– Точно знаю, что не была. Ты только взгляни на ее фотографии и на портреты, сделанные Саймоном!С минуту сестры помолчали, вспоминая картину, которую любили больше всего, но которую Саймон просто не мог видеть.Однажды они уже совсем было испугались, что Саймон продаст ее, да и Айниз ненавидела это полотно со страшной силой, впрочем, по совсем иной, чем их отец, причине. Вот Нэнни и забрала портрет, повесила в своей собственной комнате – крохотной комнатушке наверху, в мансарде.Она больше не спала там, проводя ночи у детей в спальне, но хранила в мансарде все свои личные вещи и «сокровища», собранные за долгие годы службы.Дверь туда всегда была на замке, и хотя об этом вслух никогда не говорилось, но дети знали, что запирается она от их отца, на случай, если в припадке безумия он захочет забрать и уничтожить картину.Полотно висело на единственной вертикальной стене комнатушки, отчего та казалась еще теснее, потому что по размерам картина явно не соответствовала помещению: рама всего на несколько дюймов не доставала до пола. И каждый раз, когда дети заходили в комнату, у них возникало ощущение, что они вступают в святилище.Саймон написал Эрлайн очень просто и – по сравнению с его обычной манерой – очень традиционно. В этой картине не было никаких тайн, никаких находок, кроме его собственной души художника, ибо он писал женщину, которую любил.Эрлайн сидела на лужайке на фоне довольно-таки символически изображенного дерева. Синева неба была едва намечена, потому что пространство картины заполнял солнечный свет, превращая все вокруг в ожившее золото.Эрлайн слегка улыбалась, и в улыбке ее читались глубокий покой и счастье.Детям всегда казалось, что она смотрит прямо на них, одаривая их материнской лаской и теплом, любовью и заботой, которой им всегда так не хватало за годы сиротства. Эрлайн была, несомненно, красива, но и Фенела, и My чувствовали, что дело не только в красоте, проступало в ее облике еще нечто – достоинство и благородство породы. Она в избытке обладала всеми свойствами, которые ее дети мечтали видеть в своих родителях и которые, к их глубокому прискорбию, начисто отсутствовали в кругу, где вращался их отец.Как будто прочитав мысли сестры, My вдруг сказала:– Как ты думаешь, Фенела, когда кто-нибудь видит нас впервые и не знает о нас ничего, примет ли он нас за настоящих леди или нет?– Примет, конечно, – и сомневаться нечего! – уверенно ответила Фенела.Вопрос сестры ее встревожил. Что за мысли побудили My задать его?Сама Фенела тоже не раз в душе восставала против их отверженного положения среди людей, против отношения окружающих, но вслух выражать свой протест дано было только маленькой My, открыто высказывающей чувства, от которых страдала и Фенела, но о которых никогда не решалась говорить.– Вот и хорошо! – просто отреагировала My.– Тем более что происхождение – это еще не все, – продолжала старшая сестра. – Очень важно, что ты сама из себя сделаешь.– Ну да, вот Илейн, например, – проявив неожиданную догадливость, подхватила My.– Допустим.– Ох, я так надеюсь, что она у нас долго не задержится! – вырвалось у My.Серьезность вдруг слетела с нее, и проказливая улыбка заплясала на губах девочки.– А я слышала, как она ругалась на папу самыми последними словами! Кажется, она его жутко ненавидит.– Ну, тогда я надеюсь, что Саймон уже ушел закончить свою картину, – заметила Фенела, теперь уже не на шутку обеспокоенная.Накануне заезжал мистер Боггис, трепещущий от волнения при одной мысли, что наконец-то после столь долгого и томительного перерыва в руки ему плывет картина работы самого Саймона Прентиса!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60