Для общества он был уже мертв, потому что трусость в тех кругах, где он вращался, никогда не прощалась и не забывалась. Единственное, что ему оставалось – это перевести свое состояние за границу и уехать туда же самому.
Лорд Манвилл прислушался, но из-за двери Кандиды не раздавалось никаких звуков.
«Спит, должно быть, – подумал он. – Для нее это лучшее лекарство после всего, что ей пришлось пережить».
Он решил, что утром расскажет ей обо всем, что произошло. С удовлетворенной улыбкой на губах он прошел в свою комнату.
Его шаги, а может быть, и само его присутствие, разбудили Кандиду. Она немного поспала, после того как миссис Хьюсон и старшая горничная смыли грязь и кровь с ее лица, рук и шеи, раздели ее и уложили в постель. Она чувствовала себя слишком усталой и измученной, даже чтобы просто открыть глаза, и пока миссис Хьюсон и горничная ухаживали за ней, испытывала немалое облегчение оттого, что не надо двигаться самой. Затем, покорно выпив поднесенный к ее губам стакан теплого молока с медом, она погрузилась в глубокий сон без сновидений.
Теперь, когда она проснулась, голова ее была ясной и, хотя двигаться ей было трудно, а руки болели, она поняла, что никаких серьезных повреждений на ее теле нет. Ее спасли кринолиновые юбки. Она знала, что молодость и выносливость, накопленная за многие часы, проведенные в седле, помогут ее ранам быстро зажить.
Проснувшись, она с мучительной болью, проникавшей, казалось, в самое сердце, вспомнила гневные порицания лорда Манвилла, брошенные ей с верхних ступеней. Она до конца не поняла всего, что он говорил, но и того, что она поняла, было достаточно, чтобы осознать, что он испытывает к ней отвращение за ее притворство, ненавидит ее за то, что, как он думал, она сделала. Но главное – он презирает ее за всю ту ложь, что она говорила.
Кандиде было не совсем ясно, что такого ужасного она совершила; она знала лишь, что он ненавидит ее и что от его любви к ней не осталось и следа. Со страданиями, которые она теперь испытывала, не могло сравниться даже то, что ей пришлось пережить предыдущей ночью, когда она, объятая ужасом, пыталась спастись от сэра Трешэма.
Приложив немалые усилия, она встала с кровати, пересекла комнату и, раздвинув шторы, открыла окно. Уже занималась заря, небо светлело, звезд становилось все меньше. Приближалось утро.
«Я должна уехать», – подумала Кандида.
Пошевелив головой, она почувствовала легкое головокружение. Все еще ощущалась та ужасная, мучительная слабость, от которой каждый шаг в сторону дома прошлой ночью давался ей с таким трудом, будто она шла по зыбучим пескам, затягивающим ее в какую-то бездну.
Единственное, в чем она сейчас была совершенно уверена: ей надо уехать. Она не сможет больше видеть его, не сможет вытерпеть, если он будет говорить с ней тем же жестоким, циничным голосом – голосом, который будто надломил ее силы тогда: она упала навзничь, и тьма поглотила ее.
«Я должна уехать… уехать!» – повторяла она про себя. Она стала лихорадочно одеваться, хотя тут же поняла, что двигается очень медленно. Подойдя к гардеробу, она открыла дверцы. Заколыхались кружева и шифон, в глазах у нее зарябило от разноцветных дорогих платьев, которые миссис Клинтон купила для нее.
В одном из углов она нашла то, что искала, – темную амазонку, которую носила на извозчичьем дворе Хупера рано по утрам, когда там не было никого, кто не должен был ее видеть. Миссис Клинтон презрительно называла этот костюм «твоя рабочая одежда».
Ботинки на забинтованных ногах причиняли ей мучительную боль, но она знала, что надо все это вытерпеть, если она хочет уехать.
Одевшись, она за золотую ручку выдвинула один из ящиков изящно инкрустированного комода, стоявшего у одной из стен комнаты. Там был белый узелок – единственная вещь, которую она положила туда сама и которую велела горничным не распаковывать.
В белой шали, принадлежавшей ее матери, лежало все, чем она владела, единственные оставшиеся у нее личные вещи.
Нед привез всю оставшуюся у нее одежду в Лондон на следующий день после того, как туда приехала она, как и посоветовал майор Хупер. Но миссис Клинтон все выбросила, позволив ей оставить лишь узелок с ее сокровищами – бесценными фетишами, связывавшими ее с прошлым.
Сейчас она положила узелок на широкий подоконник и, чтобы осмотреть содержимое, развернула его. Там лежала миниатюрная картина, написанная с нее, когда она была ребенком; была маленькая серебряная коробочка в форме сердечка, в которой было несколько монет по четыре пенса, лежали там также запонки ее отца, серебряный крючок от застежки и гребень, на котором были выгравированы инициалы ее матери.
Остальное место в узелке занимали книги – поэмы ее отца – шесть тонких книг в зеленых кожаных переплетах, которые мать перечитывала снова и снова и которые всегда стояли возле ее кровати. Еще в узелке лежал молитвенник.
Он тоже был изрядно потрепан, так как мать каждое воскресенье носила его с собой в церковь. С самых ранних лет Кандида знала несколько молитв. Она их все помнила.
Сейчас, прикоснувшись к этой книге, она едва слышно произнесла строки, которые ее мать всегда добавляла к своим молитвам:
– Разгони тьму, окружающую нас, умоляю тебя, о Всевышний, и своей великой милостью защити нас от всех опасностей этой ночи.
Прошептав эти прекрасные и такие знакомые с самого детства слова, она почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы; продолжать она уже не могла и закрыла лицо руками.
– О, мама! Мама! – сквозь плач приговаривала она. – Помоги мне! Куда мне идти? Что мне делать? Я люблю его… я люблю его… но он меня ненавидит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70