И все же должно было пройти несколько дней', прежде чем он понял, что то, чем полна его душа, — это не гнев, не возмущение и не разочарование оттого, что все его планы рухнули, — нет, чувство это можно было назвать только одним словом — это была любовь!
Сейчас, как и ночью, он размышлял, в каком странном, неожиданном обличье эта любовь явилась к нему!.
Прежде, влюбляясь в женщину, он был всегда одурманен жаждой наслаждения, безумным желанием обладать ею, не замечая ничего, кроме ее внешней прелести и привлекательности. С Калистой все было совсем по-другому. Он полюбил ее, — как он теперь понимал, хотя тогда ему еще и в голову это не приходило, — в ту ночь, когда они разговаривали на берегу озера, и она сказала: «Представьте себе, как это было бы прекрасно — прийти сюда с человеком, которого любишь!»
Голос ее был таким нежным и мелодичным. И потом она добавила: «И знать, что тысячи и тысяч звезд, сверкающих в небе, — это чудесные светлячки, которые исполнят все ваши желания, а желать вы будете только одного — дать как можно больше счастья любимому человеку!»
«Я должен был еще тогда догадаться, — с отчаянием говорил себе граф, — что это именно та девушка, которую я искал всю жизнь!»
Девушка, которая всегда будет думать не о себе, а о нем, для которой его счастье будет дороже ее собственного. Каким же он был глупцом, говоря Калисте, что брак их будет деловым соглашением!
Как мог он так глупо и напыщенно рассуждать о том, что «у них есть много общего», что «их обоих интересуют лошади» или о том, что их брак «будет основан на взаимном доверии»?
— Видно, какое-то затмение нашло на меня, я просто сошел с ума! — вслух воскликнул граф.
Он понимал теперь, что Калисте необходимо было услышать совсем другие слова; он должен был сказать ей, что она нужна, необходима ему, как никогда не была ему нужна ни одна другая женщина, что она для него — все на свете, и он просто не может без нее жить!
Раньше ему никогда не приходилось говорить таких слов, потому что он не ощущал еще ничего подобного и не хотел лгать. Но теперь граф готов был сказать эти слова юной девушке с чудесным греческим именем Калиста, которая бежала от него, не желая стать его женой.
Дверь открылась, на пороге появился дворецкий.
— Харвелл хотел бы поговорить с вами, милорд, если вы можете уделить ему минутку.
— Что ему надо? — нетерпеливо спросил граф. Он был слишком погружен в свои мысли, и неожиданное вторжение раздосадовало его.
— Харвелл, насколько я понимаю, милорд, пришел сказать вам о необычной лошади, которую оставили в вашей конюшне.
Граф выпрямился в кресле.
— Необычная лошадь? — повторил он — Да, милорд.
— Немедленно пришли ко мне Харвелла! Граф поднялся, ожидая, пока дворецкий введет в библиотеку Харвелла — его старшего конюха, мужчину средних лет, досконально изучившего все повадки лошадей.
Дворецкий прикрыл за ним дверь.
— В чем дело, Харвелл? — спросил граф.
— Я подумал, что надо доложить вашей светлости о том, что произошло, — около часу назад в конюшню привели чужую лошадь.
— Кто привел ее?
— Мальчишка-оборванец, милорд, — тот самый, который вечно вертится тут, на площади, в надежде заработать пару монет.
— Ты спросил у него, откуда он взял лошадь?
— Конечно, милорд. Он сказал, что молодая леди дала ему два пенса и попросила отвести ее лошадь в конюшни. Я еще спросил, знает ли он, кто она, и он ответил, что как-то раз уже носил для нее сюда записку.
Граф вспомнил о письме, которое Калиста прислала ему, назначая встречу у моста через Серпентин.
— Что-нибудь еще? — спросил он.
— Ничего, милорд. Лошадь в хорошем состоянии, но голодная.
На мгновение граф застыл.
Затем, дав Харвеллу указания по содержанию Кентавра и отправив его, он подошел к окну и посмотрел на улицу, на деревья и кусты, росшие посреди Беркли-сквера.
«Как случилось, что я не увидел Калисту?»— думал он, глядя на площадь. Почему судьба оказалась столь жестока и немилосердна, что не позволила ему встретиться с ней, увидеть ее хотя бы мельком, когда он возвращался после проведенного в седле длинного и бесплодного дня поисков? Ему без всяких объяснений было понятно, что, только дойдя до крайней степени отчаяния, она могла расстаться с Кентавром.
Конь был голодным!
Ему невыносима была мысль, что Калиста, без сомнения, гораздо больше страдала от голода, чем ее любимая лошадь.
Вероятно, она уже истратила все деньги, которые взяла у него взаймы, или, возможно, их украли у нее.
Как могла она уберечься от бесчисленных воров, мошенников, мелких карманников, которыми кишел Лондон, особенно во время коронации?
— Голодает! Она голодает! — прошептал граф, и во взгляде его отразились боль и страдание, неведомые ему никогда прежде.
Бесконечно длинная служба в Вестминстерском Аббатстве подходила к концу, и зрители, присутствовавшие на коронации, чувствовали себя столь же усталыми, как и королева.
Весь Лондон проснулся в четыре часа утра от орудийного салюта в Гайд-Парке; заснуть снова было просто немыслимо — шумел народ, толпившийся на улицах, гремели оркестры, раздавался топот сапог — войска проходили по городу торжественным парадным маршем.
Специальная государственная королевская карета, поднявшись на холм Конституции, проехав по Пикадилли, затем вниз, по Сент-Джеймс-стрит и через Трафальгар-сквер, ровно в десять часов утра должна была доставить королеву в Вестминстерское Аббатство.
Лорды, пэры и их супруги прибыли на место задолго до этого момента; на всем пути, вдоль улиц, толпа радостно приветствовала их сверкающие золотом, украшенные фамильными гербами кареты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67