Однако он прекрасно понимал, что вода в Венеции опасна для здоровья.
Дома на каналах стояли словно корабли с разноцветными парусами на усыпанных цветами палубах. Они выглядели романтично и поэтично, их стены снизу на фут заросли нежным зеленым мхом, что казалось особенно романтичным, когда гондолы скользили между портьерами бархатистой зелени.
Но, увы, сточные устройства были очень примитивными, и все помои просто выливались из окон в канал, сносились течением в лагуну, а оттуда в море.
Приняв ванну, герцог оделся со своей обычной скрупулезной тщательностью: его галстук являл собой триумф точности, сюртук сидел без единой морщинки, а сапоги ослепительно сияли — к чести усердного Хедли.
Завтрак был подан в салоне, обставленном с великолепным вкусом. Изящную старинную мебель дополняли несколько морских картин из деревенской усадьбы герцога.
Было еще самое начало дня, так как герцог привык вставать рано. Но он уже несколько раз смотрел на свои золотые часы, думая, как быть с Одеттой, пока не услышал ее голос на верхней палубе.
Герцог намеренно продолжил завтрак, пока дверь салона не распахнулась и не появилась она — видение в вечернем платье с бриллиантовым колье, сверкающем на шее в утренних лучах солнца.
— Ты очень поздно, — заметил герцог, медленно вставая, — или следует сказать — рано?
— Что происходит на палубе? — резко спросила Одетта. — Такое впечатление, будто ты готовишься выйти в море.
— Так и есть! И раз ты вернулась, мы отплываем немедленно.
Одетта крикнула так, что в салоне зазвенело:
— Ты хочешь сказать, что покидаешь Венецию?
— И немедленно! — отчеканил герцог.
Он равнодушно посмотрел на нее и удивился, почему это прежде он находил ее привлекательной.
Впрочем, Одетта была по-своему неповторима. Наполовину француженка, она пленяла мужчин своим пикантным и соблазнительным личиком: уголки ее алых губ загибались вверх, а глаза чуточку косили.
Она не была красавицей, но обладала несомненным очарованием, и как танцовщицу кордебалета оперного театра, ее высоко ценили все денди с Сент-Джеймс-стрит.
Но герцог увел ее прямо у них из-под носа, что тогда казалось ему почти подвигом.
Теперь же он ясно понял, что это была пустая победа, и Одетта больше нисколько его не интересует.
— Неужели ты всерьез хочешь вернуться в Англию и снова терпеть это тяжкое и смертельно скучное плавание, даже не повеселившись как следует в самом очаровательном городе мира? — страстно воскликнула Одетта.
— С меня и этого веселья хватит, — ответил герцог. — Ты видела карнавал, Одетта, и поверь, еще одна такая неделя покажется тебе крайне утомительной.
— Я не поеду! — взорвалась танцовщица. — Ты слышишь? Я не поеду! Я наслаждаюсь здесь, я пользуюсь успехом! Я не уеду, пока не буду готова ехать.
Наступило молчание. Одетта вызывающе посмотрела на герцога, и ее темные глаза засверкали от гнева, встретив непреклонное выражение в серых глазах любовника.
— Конечно, — проговорил он медленно, — ты вольна делать, что пожелаешь. Если хочешь остаться, оставайся, но я возвращаюсь в Англию.
— Значит, я не поеду с тобой! — яростно ответила Одетта. —Я переберусь в отель, но вряд ли мне придется долго торчать там!
— Охотно верю, — — отозвался герцог, — и, конечно, ты должна позволить мне платить за твое жилье, пока ты не найдешь кого-то другого, кто будет заботится о тебе.
— Я не поеду! — отрезала танцовщица. — Этой ночью меня осыпали такими комплиментами, и столько джентльменов заверяли меня в своей преданности, что, уверяю тебя, я очень скоро найду кого-нибудь настолько же щедрого, каким, я ожидала, будешь ты, и бесконечно более приятного.
С этими словами Одетта выбежала из салона.
Герцог с циничной улыбкой на губах последовал за ней, направляясь в свою каюту, где находился письменный стол и хитроумный тайник, в котором он держал свои деньги и ценности.
Закрыв дверь каюты, герцог нажал на потайную пружину в резной деревянной панели, которыми были обшиты стены. Панель отодвинулась, открывая сделанный по особому заказу тайник.
Он был так хорошо спрятан, что никому и в голову бы не пришло, что в стене что-то есть.
Герцог отпер золотым ключом дверцу и извлек большую пачку банкнот и несколько золотых соверенов. После чего, заперев тайник и вернув на место панель, он сел за стол, чтобы выписать чек.
Герцог проявил щедрость не только потому, что мог позволить себе это, но и потому, что такова была его натура.
Кроме того, сказал себе герцог, он сам виноват, что общение с Одеттой на пути в Венецию не оправдало ожиданий.
Ему следовало лучше разбираться в людях, ему следовало знать, что веселое, живое создание из кордебалета не вынесет тягот морского путешествия, и что привлекательное лицо — не компенсация за банальный разговор.
«Я учту на будущее, — сказал себе герцог с кривой улыбкой, — что никогда не следует пересаживать женщин из одной среды в другую».
При этом он вспомнил Катерину и то, с какой печалью девушка говорила ему, как она тоскует по Лондону, и как она несчастлива в Венеции.
— Это только подтверждает мою мысль, — произнес он вслух.
— Вы что-то сказали, милорд?
Герцог удивленно поднял голову: он не слышал, как Хедли вошел в каюту.
— Не тебе, Хедли, — ответил он добродушно, — я говорил себе, что от женщин одни неудобства. Капельку поразвлечься с ними — и хватит; хорошенького, как говорится, понемножку.
Камердинер не удивился цинизму своего хозяина, он привык к этому.
Хедли был с герцогом с тех пор, как в шестнадцать лет того сочли достаточно взрослым, чтобы иметь личного камердинера, и слуга часто забывал, что его светлость уже унаследовал титул своего отца, и по-прежнему обращался к нему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42