Подойдя к кровати, маркиз увидел на ней человека некогда весьма привлекательного, но сейчас изнуренного болезнью и голодом. И все же широкий лоб мужчины, откинутые назад седеющие волосы и белая кожа выдавали в нем англичанина, настоящего джентльмена.
Маркиз и Люсия ждали. Бернар Бомон открыл сильно запавшие глаза, под которыми боль и лишения заложили глубокие тени.
Однако бледные губы сложились в слабую улыбку, и он тихо произнес:
— Это… весьма… великодушно… ваша светлость…
— Я сожалею о вашей болезни, — сказал маркиз, — но ваша дочь сказала мне, что у вас есть картины на продажу.
— Надеюсь… там еще… осталось… несколько штук.
Бернар Бомон закрыл глаза, словно разговор уже утомил его. Люсия встала с колен.
— Он очень слаб, — негромко пояснила она маркизу, — но я рада, что он узнал вас.
Она отошла от постели, и маркиз оглядел мансарду.
Она была пуста, если не считать мольберта, простого деревянного стола в центре комнаты и двух стульев, скрепленных бечевкой.
В одном из углов комнаты маркиз заметил ширму и решил, что за ней скрывается кушетка, на которой спит Люсия.
Девушка подошла к ширме и указала на груду сложенных там полотен.
Почувствовав удивление маркиза, она объяснила:
— Полуденное солнце такое яркое… я боюсь, что картины выгорят.
С этими словами она приподняла одно из самых больших полотен, подошла к маркизу, развернула картину лицом к нему и водрузила ее на мольберт.
Маркиз вглядывался в полотно, подсознательно готовясь узнать обычную любительскую мазню, яркую и небрежно наляпанную картинку из венецианской жизни.
Впрочем, возможен еще худший вариант — картина могла оказаться весьма посредственной копией великих полотен Каналетто, Гарди или Пьяццетта, одной из многочисленных и откровенно неудачных репродукций.
Но сейчас маркиз увидел нечто необычное и настолько оригинальное, что поначалу даже растерялся.
Не говоря ни слова, Люсия вытащила еще одну картину и установила ее на полу у мольберта, потом водрузила еще две на стулья, а оставшиеся прислонила к ножкам стола.
Маркиз не мог вымолвить ни слова.
Его взгляд перебегал с одной картины на другую, пока не рассмотрел все принесенные Люсией полотна.
Картины сильно отличались от всего, виденного им прежде, будучи тонким ценителем и знатоком живописи, маркиз сразу определил, что перед ним нечто абсолютно новое. Полотна не походили на традиционные венецианские сюжеты, и маркиз догадался, почему в Венеции — особенно в Венеции! — их так трудно продать.
Медленно переводя взгляд с одной картины на другую, маркиз начинал понимать, что Бомон изображал не увиденный образ, но ощущения, вызванные этим образом. Ему едва ли не лучше, чем Тернеру, удалось передать полупрозрачный свет, какой бывает только в Венеции, и одновременно показать бьющую ключом жизнь, энергию города — а это редко удавалось художникам.
В какое-то мгновение, пораженный диковинностью полотен, маркиз засомневался в собственном праве оценивать их.
Однако чуть позже, обходя картины и останавливаясь перед каждой, он решил, что Бомон настоящий гений.
Да, гений, потому что ему удалось обогнать свое время. Уловить скрытый смысл сюжета его картин было очень сложно, едва возможно даже для тех, кто поистине считался знатоком искусств.
Маркиз подумал, что он почувствовал эти картины лишь потому, что его собственные ощущения были созвучны запечатленным на полотнах, созвучны тому, что выражал ими Бомон. Да, картины были прекрасны.
Интуиция подсказывала маркизу, что однажды этот мастер завоюет всеобщее признание. Однако холодный расчет подсказывал, что сейчас над Бомоном только посмеются или презрительно фыркнут, а то и вовсе не обратят на его работы внимания.
Маркиз так углубился в размышления, до того был восхищен работой художника, что совсем забыл о присутствии Люсии. Вдруг ему показалось, что картины говорят с ним, слышат исходящий из его души ответ — и он почувствовал, что Люсия переживает то же самое. Взглянув на нее, он будто увидел напряженность девушки, ее жажду услышать похвалу картинам. Маркизу даже показалось, что она молится, застыв на месте и сжав до боли пальцы рук.
Ее серые глаза, искрящиеся на солнце золотыми капельками, с безмолвной мольбой всматривались в него. В этот момент она не думала о деньгах. Она жаждала одного — чтобы знаменитый коллекционер и ценитель искусства понял картины ее отца.
Маркиз еще раз внимательно посмотрел на девушку и спросил:
— Это все картины вашего отца?
Она посмотрела в сторону, и маркиз заметил проступивший на бледной коже легкий румянец.
— Нет, были… были еще…
— Что же с ними случилось? Вы их продали?
Она колебалась, но все же проговорила:
— Одну взял торговец картинами… но он сомневался, что сумеет продать ее. И еще две я… обменяла на еду, одну у мясника, а вторую в маленьком кафе… там мне отдают оставшийся после закрытия черствый хлеб.
Маркиз молчал, и девушка спросила:
— А вам они нравятся?
Вопрос был прост и бесхитростен, но маркиз догадался, она ждет ответа, внутренне сжавшись, как перед ударом.
— Я думаю, вам хочется знать, — негромко заметил он, — куплю ли я их у вас.
— А вы… купите?
Маркиз подумал, что тревога в глазах бедной девушки теперь столь мучительна, столь сильна, что уже не может скрываться за смущением.
Маркиз произнес:
— Я куплю у вас и эти картины, и другие, если вы вернете их.
Поначалу ему показалось, что Люсия не поняла услышанного. Потом боль в ее глазах сменилась сиянием, похожим на запечатленный на картинах свет. Сливаясь с солнечными лучами, это сияние билось и плясало в ее глазах, словно на воде, освещая всю убогую бедную мансарду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40