— То есть вы хотите сказать, что танец Ла Гулю примитивен, но, вместе с тем, — это лучшее, на что она способна? — спросил герцог.
— Может быть, я не очень понятно выражаю свои мысли, — немного беспомощно ответила Уна, — но пока я и, думаю, и вы тоже будем предпочитать такие балеты, как, например, «Сильфида», эта женщина, танцуя как вчера, будет стремиться к чему-то, чего, скорее всего, она никогда не достигнет, но зато она будет знать, что у нее есть возможность совершенствоваться в своем искусстве.
Герцог был потрясен.
Он и подумать не мог, что кто-то станет таким образом интерпретировать нарочитую чувственность танцев Ла Гулю.
Затем он резко спросил:
— Кто подсказал вам это? Дюбушерон?
Уна в изумлении смотрела на него.
— Нет… конечно нет! Мне не удалось поговорить с месье Дюбушероном, ведь мы рано уехали. Это просто то, что я думаю. Это плохо?
В последнем вопросе звучало беспокойство, и глаза Уны так пытливо посмотрели на герцога, словно она боялась прочесть на его лице неодобрение.
— Нет, не плохо, — медленно ответил герцог, — я просто удивился, что вы не были очень шокированы тем, что увидели.
— Если бы это… было так шокирующе, — сказала Уна, — разве вы повезли бы… меня туда?
Это, подумал герцог, мяч, поданный на его сторону, и он быстро ответил:
— Я решил съездить в «Мулен Руж» до того, как познакомился с вами.
— Я рада, что побывала там, — заметила Уна, — но больше я туда не поеду.
— Почему?
— Еще когда мы туда ехали, я знала, что мама бы… не одобрила. Я всегда подозревала, что это место предназначено исключительно для увеселения джентльменов.
— Боюсь, что таких мест в Париже много, — сказал герцог. — И, я надеюсь, вы не станете говорить, что не поедете туда со мной?
— Я должна быть вам… благодарна за любые приглашения… — сказала Уна, — но ведь вам не нравится танец Ла Гулю, правда?
— Почему вы меня об этом спрашиваете? — поинтересовался герцог.
— Потому что я чувствую — вы умеете ценить те прекрасные вещи, которые вас окружают. Человек не может, имея у себя дома Фрагонара и Буше, и такие картины, как у вас в столовой, не сравнивать их с плакатами на стенах «Мулен Руж».
— Вы их заметили? — спросил герцог.
— Да… пока мы ждали карету.
— А вы знаете, кто их написал? Она кивнула.
— Тулуз-Лотрек, и, когда я его увидела, я поняла, почему он может рисовать только такие грубые, но очень правдивые плакаты.
— Вы думаете, человек выражает себя в том, что рисует?
Уна сразу вспомнила картину, которая стояла на мольберте в студии отца. Это и был он сам — таким он стал перед смертью.
Она отогнала подальше эту мысль как что-то дурное, подлое.
Герцог увидел ее лицо, но не понял, о чем она думает.
«Я досаждаю ей», — подумал он и удивился, насколько она умна для женщины, тем более такой юной.
Но тут же уверил себя, что за все этим стоит Дюбушерон — это он научил ее всему. Надо быть совсем дураком, чтобы хоть на минуту поверить, что с девушкой девятнадцати лет, или сколько ей там, можно беседовать так, как они только что беседовали.
И в то же время, спросил он себя, с кем еще из мужчин можно разговаривать во время ленча на такие темы? Он знал, что все его современники, приехавшие в Париж в поисках развлечений, к этому времени уже совратили бы девушку. Они бы ждали, что она станет развлекать их остроумными двусмысленностями и легким, возбуждающим смехом, который бы так шел юной даме полусвета.
Герцогу показалось, что китайская головоломка, которую он пытался разгадать, оказалась не такой легкой, как ему сначала представлялось, и он решил, что попробует иную тактику.
— Чем бы вы хотели заняться сегодня днем? — спросил он.
— А мы могли бы… еще покататься в вашем фаэтоне? — спросила она. — Замечательно прокатиться на таких великолепных лошадях и увидеть Париж таким, каким я и не мечтала его увидеть.
— Вы упустили нечто очень важное, — заметил герцог.
— Что же? — спросила она.
— Вы не упомянули человека, который будет править лошадьми.
— Вы хотите сказать… вас?
— Вы обращаете на меня мало внимания. Она засмеялась.
— Что ваша светлость хочет, чтобы я ответила? Что вы правите лошадьми лучше всех, кого я знаю? Вы так любезны ко мне, что я молюсь, как бы я не наскучила вам слишком быстро.
— Я боялся, что это я вам наскучил. Она опять рассмеялась.
— Как я могу? Я все время думаю — это так невероятно, что боюсь проснуться и обнаружить себя снова в монастырской школе.
Глаза герцога блеснули.
— Не нравится мне эта ваша школа.
— Не нравится? — спросила Уна.
— Мне всегда казалось, что девушки, только что закончившие монастырскую школу, бывают слишком застенчивы, чтобы сказать что-нибудь, а еще они толстые, пышные от изобилия здоровой пищи, которую они там едят.
— Я стеснялась, когда впервые увидела вас, — сказала Уна порывисто.
— Почему?
— Я не знаю, — ответила она. — Вообще-то я не застенчива. Может быть оттого, что я не встречала знаменитых людей… но, может быть, и не только поэтому.
— А почему же? — поинтересовался герцог.
— Наверное потому, что вы были таким… величественным, — медленно ответила Уна, — но, наверное, и еще почему-то…
— Ну скажите же мне, — настаивал герцог.
— От каждого человека исходят… какие-то лучи, — объяснила Уна, — и я сразу чувствую, хорошие ли они… Но некоторых бывает трудно понять… а некоторым… ничего не интересно.
— А… мои лучи? — спросил герцог.
— Мне показалось… что они… ни на чьи не похожи…
Она взглянула ему в глаза и с отчаянием воскликнула:
— Я знаю, вы думаете, что я говорю много ерунды! Почему вы заставляете меня говорить о себе, хотя я хочу говорить о вас и о Париже?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51