В ритм ударнику они дрыгали всеми своими конечностями, пялили друг на друга помутневшие глазенки и подталкивали друг друга локтями: время от времени они хватались за руки. Оболенский смотрел на них с завистью, Селиванов - с отвращением. Те не замечали их вовсе.
На столе появились графинчики с заказанными коньяком и водкой, биточки - котлеты, салаты и даже салфетки: их Селиванов брезгливо отодвинул подальше, на край стола.
Когда наполнили рюмки, Селиванов хотел произнести тост, но открыв рот, выругался, встал и направился к оркестру.
Оркестр словно нотой подавился и тихо заскулил про бродягу, который бежал с Сахалина. Только неслыханная щедрость Селиванова могла заставить оркестрантов решиться на этот подвиг.
- За друга моего, за твоего отца! Пусть ему будет после этой смерти другая жизнь, чтоб не ушел он весь в землю, а над ею поднялся и улетел от этой земли к ... матери!
Оболенский живо глотал котлеты-биточки. Глядя на него, жрущего и чавкающего, Селиванов сказал угрюмо:
- А ведь тебя тоже Иваном зовут, а вот назвать тебя Иваном не могу! Ванькой только если! У мамки в пузе ты был больше Иваном, чем сейчас!
Тот улыбался, жевал, хватал графин и наливал снова. Он на глазах раскисал и весь расползал-ся. И вдруг заплакал.
- Все равно всю жись зло буду иметь! Пошто не сказал про отца?
- Заткнись! - буркнул Селиванов.
- Я с тобой, знаешь, что сделаю! - пьяно залепетал Оболенский. - Я на тебя трактором наеду и поворот включу и буду тебя гусеницей в землю втирать! Во чего я с тобой делать буду!
- Балда, - вяло сказал Селиванов.
- Я тебя трактором...
Селиванов налил ему еще.
- Я петь хочу! - заявил он.
- Пой, дура!
Оболенский вскочил, выпучил глаза и заорал дико, обращая на себя внимание соседей:
Ох, милка моя,
шевелилка моя!
Сама ходит-шевелит,
А мне пощупать не велит!
Больше он ничего вспомнить не мог, крикнул: "Э-э-эх!" и затоптал на месте, перебирая ногами: он плясал. Парни с соседнего столика окружили его, хлопая в ладоши, закатываясь в хохоте и подмигивая друг другу.
- Селиваныч! - завыл Оболенский. - Я угостить их хочу! Тот молча достал из кармана пиджака четвертак и бросил на стол.
- Всех напою! Имею право!
Мальчишки обнимали его, хлопали по спине, перетащили за свой столик, посадили на колени к девчонке, которая щекотала его и разрешала себя лапать.
Селиванов мрачно сидел в одиночестве, пил и не пьянел. Еще один четвертак улетел из его кармана за соседний столик, откуда визги и крики соперничали с оркестром. Появился админист-ратор и что-то говорил парням, показывая рукой на дверь.
Селиванов поднялся, кинул на стол еще четвертак, подошел к компании и стащил Оболенского с девчонки. Возражавших парней утихомирил коротко: "Цыц, щенки!" Те злобно переглянулись, но смолчали.
Придерживая Оболенского, он вышел с ним из ресторана. Было темно и холодно. Оболенский вырывался, кричал: "Не хочу!", получал тумака и всхлипывал.
- На вокзал пойдем, покимарим до автобуса... Не получились поминки по другу моему! Да иди ты, балда! Надоел ты мне...
Лампочка над входом в ресторан, еще несколько на столбах, а дальше темнота. Они плелись медленно, на ощупь. Торопиться было некуда. В конце проулка, около вокзала, на кривом телеграфном столбе светилась чудом уцелевшая лампочка. И здесь вот они нос к носу столкнулись с мальчишками из ресторана. Девки с ними не было.
- Ну-ка, дед, вытряхай карманы! - прошепелявил один из них, толкнув Селиванова.
- Чего-о!? - Голос перехватило. Мигом очнулся Оболенский, отступил в темноту.
- Карманы вытряхай! - повторил другой, понижая голос до баса.
- Ах вы щенки блохастые!! - задохнулся от ярости Селиванов. - Это вы на меня!? Да вы знаете, кто я есть? Да вы, мокрицы, такого в кино не видали! Ванька!
Но Оболонский растаял, как привидение. А парни стояли, криво ухмылялись и шевелили руками в карманах.
- Выворачивай карманы, старый хрыч, а то схватишь по геморрою!
Селиванова затрясло.
- Пугаешь, сопля косматая!? Да меня чекисты пугали и в землю полегли! Власть пугала да утомилась! А вы... А ну брысь отседа, недоделки!
- Санька! - с радостным изумлением завопил один. - Он - против власти! А ну врежь!
В глазах Селиванова сверкнуло. Его отбросило, но он не упал. Второй удар был по голове. Кто-то обхватил его сзади, кто-то шарил в карманах...
- Есть?
- Есть!
- Выблядки!! - заорал Селиванов. - Перешлепаю!!
- Санька, ковырни гада, чтоб не хрюкал!
От острого удара в бок Селиванов прогнулся в коленях и - отпущенный упал.
В проулке никого не было. Боль мешала подняться. Он дотронулся до бока и ощутил мокроту. И вдруг понял: ударили ножом. Конечно! По бедру потекло. И запах. Он знает этот запах... - Это что же? - спросил Селиванов. - Они меня убили? Они? Щенки?! - Обида заглушила боль. И вдруг сказал с облегчением: - Ну и слава Богу! Какого мне хрена жить! Вот и подохну сейчас под забором. Как мне и положено...
Он хотел лечь по-человечески, пока не потухнет сознание. И подохнуть спокойно. Он лежал посреди проулка, зажимал рукой рану, глядел в небо. И представлял себе: утром пройдет кто проулком, увидит его труп, испугается...
"А хоронить-то некому будет? - Мысль пришла внезапно. - В Иркутск ведь никто не сообщит... Вот до чего дожил!" - Он тихо всхлипнул. - "Господи, как обидно!.."
А смерть не шла. Не шла, сука! Помучить хотела: чтоб не от раны, а от обиды помер; чтоб жизнь свою проклял; чтоб умолял ее, смерть подлую, поторопиться; чтоб благодатью ее назвал!
Черноту хлебом не корми, дай ей о себе светлое слово услышать...
- Ай, Ваня! - шептал он. - Если ты есть где-то, радоваться должен: свидимся скоро! Хотя навряд - в разных местах находиться нам с тобой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48