Ливей раскладывала на столе папки с бумагами, что-то весело напевала себе под нос.
– Своих сапиенсов вы назвали моролингами в честь туземцев из романа Брубера?
– Какой БрубЕрр ? Я знала одного Бруберра, когда еще жила в Париже. Бог мой, сколько лет прошло… Десять? – и она посмотрела на меня, словно я знал ответ. – Нет, все двенадцать! Он приехал из Кёльна, такой высокий…
– Хорошо, пусть не из романа, – мне пришлось ее перебить. – Но все же, почему вы назвали сапиенсов моролингами, хотя никто не мешал вам назвать их неандертальцами, кроманьонцами или, к примеру, австралопитеками?
– О, какие слова вам известны! Кто б мог подумать.
– А если без иронии.
– Как же можно без иронии? Ну хорошо, эту таинственную историю мне поведал мсье Сёмин. Сёмину рассказал профессор Цанс, которого вы так жаждете видеть. А профессору, вероятно, рассказали сами моролинги. Моролиги утверждают, и профессор Цанс с ними согласен, что первыми на Земле появились они, потом люди мутировали – все, за исключением моролингов. Мы с вами мутанты, господин Федре, настоящие земляне – моролинги.
– И все это всерьез?
– А вы видели когда-нибудь моролинга с чувством юмора?
– Меня они не насмешили.
– Ну вот вам и ответ… ох, – она сжала губы и уткнуло лицо в ладони.
– А «ох» к чему относится?
– Я все время забываю, что Бенедикта больше нет, – всхлипнула она. – Я такая легкомысленная… Наверное, это из-за увлечения играми.
– Да, – согласился я, – в играх через каждый килобайт убивают какого-нибудь Бенедикта. Легко привыкнуть.
– Больше не буду в них играть… Кстати, вот и профессор, – она утерла слезу и сделала изящный жест ладонью, словно Цанс должен был появиться на ладони, а не из дверей.
Я взглянул на пустую ладонь, потом обернулся. Профессор шел, опираясь на трость из шпастого бамбука, украшенную индейским орнаментом. Трость ему подарила Катя в память о Ламонтанье.
– Вы ко мне? – спросил Цанс.
– Да, профессор. Вчера я прочитал последнюю статью Бенедикта: динамическая лингвистика, ее приложения и так далее. Мне не все в ней понятно.
– Статья большая, вы задавайте конкретные вопросы, мы постараемся ответить.
– Хорошо. В статье Бенедикт объяснял, как по совокупности мифов понять их источник и их смысл. И я подумал, нет ли связи между динамической лингвистикой в том виде, в каком она представлена в статье, и проблемой вычислимости аттракторов, которую… которую мы знаем, как решить… – последние слова я произносил с оглядкой на мадемуазель Ливей и ждал, что профессор сам предложит пройти к нему в кабинет.
Цанс, однако, ответил сразу:
– Начнем с мышления, ибо динамическая лингвистика, по сути, наука о мышлении. Мышление– это физический процесс, и, как всякий физический процесс, оно описывается некоторыми физическими законами. Более конкретно – законами хаоса, хотя некоторые из нас по-прежнему склонны верить в свободу воли. Поэтому сознание идет не куда попало, а к некоторым областям притяжения…
– К аттракторам, – догадался я.
– Да, к аттракторам. Ну так вот, законы хаоса, управляющие мышлением, те же самые, что и у эволюционных процессов. Построив соответствующую математическую модель, теоретически можно спрогнозировать тот или иной аттрактор, который в данном случае является в общем смысле текстом. Есть и обратная задача: зная текст, восстановить предысторию его появления, иначе говоря восстановить ментальные флуктуации, приведшие к появлению исходно текста. Вот, в целом, суть проблемы. Не знаю, довольны ли вы моим ответом…
Я сказал, что для полного удовлетворения мне не достает совсем чуть-чуть. Потом предложил:
– Давайте я попробую перевести ваш ответ на человеческий язык. Итак, у сознания есть аттракторы. Пусть одним из аттракторов первобытного индейца стал миф о любвеобильной собаке. Теперь пойдем назад во времени и по пути спросим себя, что подтолкнуло сознание индейца к созданию мифа об упомянутой любвеобильной собаке, а не о фригидном муравьеде. В прошлом, в некоторый момент произошло событие – флуктуация или возмущение – которое направило сознание к аттрактору-собаке. И Бенедикт задался бы вопросом – что это было за возмущение? После вашего объяснения, мне кажется, что задача вычисления возмущения очень похожа на ту задачу, которую решал… эээ… известный нам прибор. А вам так не кажется?
– Вероятно, вы правы… – пробормотал Цанс.
Ливей смотрела на меня как на шимпанзе, вдруг заговорившего об экзистенциализме.
– Рад это слышать… У меня к вам еще одно дело, – удовлетворив личный интерес, я решил перейти к интересам корпоративным.
Цанс наконец догадался проводить меня в кабинет.
– Стакан-то захватите, – крикнула вдогонку Ливей.
Профессор тяжело опустился в единственное кресло. Отставив трость, он машинально стал выкладывать из портфеля на стол бумаги, исписанные непонятными формулами.
– Над чем вы сейчас работаете? – спросил я со своего места на подоконнике.
Глядя мимо меня в окно, Цанс поднял несколько листов и постучал ими по столу, выравнивая стопку.
– Возможно, – сказал он, всматриваясь в даль, – уже в этом веке, а в худшем случае – в следующем, мы научимся общению с Другой Вселенной. Мы станем задавать ей вопросы. Сколько времени уйдет на ответ у тех, кто нас услышит, мы не знаем. В любом случае, ответ придет. Но, следовательно, он уже пришел – ведь время в Другой Вселенной идет в обратную сторону. В какой форме пришел ответ, нам не известно. И нам неизвестно, какой след оставил этот ответ в нашей истории. Я намерен найти этот след, иначе говоря, найти ответы на незаданные вопросы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120